прошел, был ранен, награжден. Наши в чертежке сразу же, конечно, отметили:
— Ишь как человека скрутило!
Правду, видно, говорят, что родная рука больнее всего бьет…
Когда я в первый раз после того дня рождения пришла с чертежами в цех, то очень удивилась: Николай Ильич так же работал у своего верстака, так же слышались его насмешливо-озорные реплики. Был он такой же юркий и порывистый и все вокруг замечал маленькими быстрыми глазами. И рабочие в цехе, тоже, конечно, все уже знавшие, поглядывали на него удивленно и уважительно: как это у семидесятитрехлетнего старика берутся силы, чтобы так стойко и мужественно переживать горе?! Кто-то даже с завистью сказал:
— Вот она, старая рабочая косточка! Молодому впору позавидовать!
По работе Николай Ильич не мог не общаться с сыном, начальником цеха. И с ним он разговаривал так же, будто ничего не случилось. Только глаза его временами искрились не то холодной, отчужденной твердостью, не то состраданием, когда он смотрел на Игната Николаевича. А тот боялся подходить к отцу, разговаривать с ним. И все в цехе так же напряженно, как у нас в чертежке, следили за этой семейной трагедией.
А однажды в коридоре около чертежки я видела, как Лидия Николаевна плакала, прижимаясь лицом к плечу отца, а он гладил дрожащей рукой ее спину и тихонько говорил:
— Ничего, ничего, Коза… Одно меня жжет: как же я-то, старый, проглядел?.. — И все лицо его неудержимо морщилось гримасами, такими жалкими, что я просто глядеть не могла.
А Павел ходил такой виноватый и пришибленный, будто все это он сам натворил.
27
Мне интересно было и, я бы даже сказала, поучительно смотреть на Вагина: как он вывернется из этого? Точно я в глубине души боялась, что сама когда-нибудь окажусь в подобном положении…
На лице Вагина в то время застыло озабоченное и чуточку будто оскорбленное выражение: обидели, дескать, человека ни за что! Но я почему-то была уверена: раз за это дело взялись Олег, Женя, Яков Борисыч, выпутаться Вагину не удастся.
Как-то, ожидая Олега после работы, я услышала разговор Вагина со Снигиревым. Вагин, сразу растеряв всю свою солидность и представительность, шел боком рядом со Снигиревым, заглядывал по- собачьи ему в лицо и говорил:
— Филипп Филиппыч, ведь вы-то настоящий ученый, вы, стоите выше всех этих сплетен и дрязг, неужели и вы пойдете на поводу у этих людей?
Снигирев, морщась, как от горького, и невольно стараясь отодвинуться от Вагина, брезгливо отвечал:
— Дрязг и сплетен здесь нет, это первое. А затем, как же вы, конструктор с двадцатилетним стажем, могли не заметить, что маховой момент водила существенно изменится? Это ведь студенту ясно!
— Как-то, понимаете, просмотрел… И на старуху…
— Допустим. Но странно то, что соблюдение заданного положения центра тяжести потребовало бы принципиально новой разработки опорных узлов, да во многом и всей конструкции. А это уже некоторое открытие, связанное с риском, а возможно, и с неудачей. Ведь вы это знали? Извините, мне сюда, я спешу. — И Снигирев свернул, не прощаясь.
Вагин остался стоять как оплеванный.
А потом я услышала разговор Анатолия с Вагиным.
Анатолий и в этой истории вел себя наилучшим образом. Если Олег забросил свои ковши, чтобы поскорее разобраться с лебедками, выправить дело с ними, Анатолий не прекращал заниматься своей диссертацией. То есть он, конечно, тоже ходил в цех, участвовал в проверке уже готовых лебедок на испытательном стенде, но так и видно было, что это для него не главное.
И вот я возвращалась из цеха, а за штабелем стальных поковок увидела Анатолия и Вагина: они стояли и негромко разговаривали. И мне так захотелось узнать, о чем они говорят, что я подошла незаметно, сделала вид, что поправляю туфлю, и начала откровенно подслушивать. Анатолий говорил:
— Нет, Виктор, ты уж меня в это дело не впутывай, уволь. Достаточно, что я простил твой выпад тогда у Антиповых, будто я знал о водиле, это было по меньшей мере странно…
— Да ты пойми, почему я это сделал! Мне другого ничего не оставалось. Ведь тебе ничего не будет, ты без пяти минут кандидат: не поладишь со Снигиревым — уйдешь куда хочешь! А я, брат, достиг своего потолка, привык к тому минимуму зарплаты, что имею. У меня на шее семья, это-то ты можешь понять?
— Все это я отлично понимаю. Больше того — сочувствую тебе. Но, прости меня, ты совершенно распоясался. Во всем должна быть мера. Если бы не наши старые добрые отношения, я бы не стоял сейчас здесь и не слушал тебя. И — мой тебе совет: не крути и не виляй, а снимай уж шапку да кайся, пока не поздно.
— Между прочим, больше выговора ничего не может быть.
— Выговор! Доверие к тебе люди потеряют, вот о чем думай…
Они замолчали. Слышно только было как сопел Вагин. Наконец он выговорил со злостью:
— Всегда вторым после Алексеева будешь? — Так и знал, что ты об этом скажешь.
Тогда уж послушай и ты. Алексеев талантлив я — нет или почти неталантлив. Поэтому сам, понимаешь, сам уступаю ему дорогу, что еще?
— Да-а-а… Тебя голыми руками не возьмешь!
— Тебе давно было пора это понять. Я, знаешь, дурак был, что сошелся с тобой. По молодости не разобрал, не увидел, что ты за личность. Ты силен только лежачего бить, вот таким действительно надо тебя бояться.
— Да ты понимаешь, что у нас с тобой общего в сто раз больше, чем у тебя с Алексеевым?.
— Это еще время покажет.
— Пропадешь, парень, если своих бить начнешь…
— Ладно, мне пора. Зачем ты меня вызвал?
— На собрании будешь выступать?
— Мне нельзя не выступать, ты сам это прекрасно знаешь. Подожди, не унижайся зря. Все скажу, понимаешь? Все, что обязан сказать. Прощай!
Слышно было, как Анатолий быстро зашагал. Вагин в спину ему крикнул:
— Смотри, Толька, не попадайся мне на узкой тропинке!
Но Анатолий ничего ему не ответил. Я потихоньку ушла. Молодец Анатолий! На его месте лучше Вагину и ответить было бы нельзя!..
Олег все чаще задерживался после работы, и получилось как-то так, что я иногда ожидала его вместе с Любой, которая приходила встречать своего Туликова. И незаметно все ближе сходилась с ней. Было в ее спокойной, чистой мудрости что-то от Ксении Захаровны — скорее всего, это была беспредельная доброта. Но вместе с ней и непримиримость Лидии Николаевны. Только у той она была чуточку болезненная, точно выстраданная, а у Любы она выглядела как естественное презрение и брезгливость ко всякой нечистоте, непорядочности. Невольно и, может быть, наполовину бессознательно для себя самой я пыталась усвоить какие-то черты ее характера, ее отношение к жизни: ведь она инвалид, а сумела вот устроить свою жизнь с Борисом, таким угловатым и ершистым. А уж я-то с Олегом и тем более должна суметь это сделать. И когда я еще только подходила к скверу и видела, что Люба уже сидит там, прислонив к скамейке свои костыли, чтобы занять мне место, мне уже становилось легко и приятно. Я видела ее нежную, добрую улыбку, лучистые, сияющие глаза и тоже улыбалась ей, тихонько здоровалась, садилась рядом. Особенно мне нравилось, что Люба никогда и ни на что не жалуется, а ведь оснований у нее для этого было больше чем достаточно. И еще мне казалось, что она очень хорошо понимает меня, хотя тоже почти никогда ни о чем не расспрашивает.
Однажды при мне у Любы и Бориса был очень откровенный разговор. Мы сидели втроем в сквере и ждали Олега. Борис растерянно говорил:
