которой как в море растворился арабские завоеватели, не могло существовать иного решения, кроме единой веры и единого закона. Именно они стали ее связующим элементом и основой существования. Халиф же видел свою роль в том, чтобы заставить всех им подчиниться. Мы еще увидим, как он боролся с Алидами и зиндиками[22].
Для первых Аббасидов опасность исходила от религиозных и социальных смутьянов внутри мусульманской общины, но никак не извне. Ни один внешний враг им не угрожал. Их единственный крупный сосед, Византия, увязшая в своих заговорах и кризисах, не имела сил, чтобы им досаждать. Однако Харун, в свое время посланный отцом на войну по другую сторону Тавра, не терял из виду империю василевса. Никогда не забывая о том, что ислам предписывает войну с неверными, а также, вероятно, поддавшись мечтам о завоевании Константинополя, которые вскружили голову стольким царям и императорам после него, он начал поход против Византии, и, наряду с борьбой за веру, эта война стала важнейшим делом его жизни.
С самого восшествия на престол он взял армию в свои руки и сделал решение военных вопросов своей исключительной прерогативой. Так, он решил соорудить в некоторых приграничных районах новую оборонительную линию, чтобы дополнить или заменить тхугхуры, укрепления, построенные Махди и уже утратившие боеспособность.
Хайзуран умерла в конце 789 г., вероятно, естественной смертью. Ей едва исполнилось пятьдесят. Харун, не скрывая своего горя, шел за ее гробом босиком по осенней грязи до расположенного на восточном берегу Тигра кладбища Русаф, которое сохранило свое название до настоящего времени. Он спустился в могилу, где сам произнес последние молитвы и прочитал известную в мусульманском мире элегию Ибн Нувайраха, которую жена Мухаммеда Айша продекламировала на могиле своего отца Абу Бакра, первого наследника Пророка. Затем над гробом великой Хайзуран все смолкло. Однако, когда главные действующие лица трагедий, в которых она принимала активное или пассивное участие, переселились в мир иной, летописцы, историки и поэты вспомнили о романтической судьбе йеменской рабыни, жены и матери халифов, совершившей немало преступлений, чтобы возвести на трон своего любимого сына.
Как только мать Харуна умерла, он забрал свою печать у Джафара Бармакида, чтобы вручить ее другому своему любимцу, Фадлу ибн ал-Раби. Хайзуран всегда против этого возражала, и именно таким образом Харун обозначил свое желание найти противовес влиянию великого рода Бармака, из которого происходил его визирь. Кроме того, он приказал арестовать Ибрагима ал-Харрани, бывшего визиря Хади, и конфисковать его имущество. Яхье удалось добиться лишь смягчения этой меры[23].
Харуну было двадцать три. Он отличался приятной внешностью, хорошим телосложением и высоким ростом. Согласно Табари, у него было красивое лицо со светлой кожей, вьющиеся волосы и, как повествует «Тысяча и одна ночь», «прекрасный рот и пухлые округлые щеки». Большую часть времени он проводил в Багдаде, во дворце ал-Хулд, или «Блаженная вечность», построенном на берегу Тигра его отцом. Перед дворцом простиралась огромная площадь, над которой возвышались здания, находившиеся в ведении начальника городской стражи. Смотры и парады, проходившие на площади в праздничные дни, привлекали огромные толпы, стремившиеся полюбоваться величественной демонстрацией имперской мощи и красивым строем халифских войск.
Мы не располагаем точной информацией о внутренней планировке дворца ал-Хулд, но известно, что он отличался внушительными размерами, как и все восточные дворцы с самых древних времен. Ал-Хулд[24], открывший собой череду дворцов, которые вскоре были воздвигнуты вдоль Тигра, отражал заботу о безопасности халифов, совмещая в себе резиденцию и политико- административный центр империи. Помимо просторных залов для аудиенций и приемов во дворце имелись многочисленные комнаты для сановников и секретарей, а также их личные помещения. В соответствии с традиционной восточной технологией ал-Хулд, как и весь Круглый город, был построен из кирпича-сырца, обложенного обожженным кирпичом и покрытого штукатуркой. Мощные внешние стены, над которыми с равными промежутками поднимались толстые башни, придавали ансамблю вид гигантской крепости.
Одновременно с дворцом Мансур приказал разбить «райские» сады, почерпнув вдохновение у сасанидских ландшафтных архитекторов и Омейядов, и этот чарующий эдем, который халифы, первым Махди, а затем, и главным образом, Харун, украшали и лелеяли, стал декорацией для придворной жизни. Множество цветов, полученных с помощью хитроумных прививок, располагались так, чтобы воспроизвести известные арабские поэмы; деревья, оправленные в драгоценные металлы с инкрустациями, с позолоченными и посеребренными листьями; искусственные водоемы и ручьи; маленькие мосты из древесины, доставленной из далеких стран; безукоризненные беседки; кипарисы и тисы, отражавшиеся в воде, на поверхности которой можно было прочитать стихотворное славословие халифу из листьев кувшинок… Природа почти не внесла своей лепты в совершенство этих садов, это сделало за нее несравненное искусство. Табари рассказывает, что внутри дворца находился небольшой сад, полностью засаженный деревьями с розовыми цветами, а в центре него располагался зал, обтянутый розовым шелком, по которому скользили слуги, облаченные в одеяния того же цвета. «Тысяча и одна ночь» сохранила для нас его описание:
«Этот сад, у двери которого они заснули, назывался Садом наслаждений, а посреди этого сада стоял дворец, именуемый Дворцом чудес, и все это принадлежало халифу Харуну ар-Рашиду. Когда халиф ощущал стеснение в груди, он приходил в этот сад и в этот дворец, чтобы наполнить свое сердце и развлечься, и забыть о заботах. Во всем этом дворце был всего один огромный зал, прорезанный восьмьюдесятью окнами… Этот зал открывали лишь для того, чтобы в него вошел халиф, и тогда зажигали все лампы и огромную люстру и открывали все окна, и халиф садился на свое большое ложе, украшенное шелками, бархатом и золотом, и приказывал своим певицам петь, а музыкантам, играющим на инструментах, очаровать его своей игрой… И вот тогда в городе Багдаде, в ночной тишине и нежном аромате воздуха, наполненного благоуханием цветов из сада, сердце халифа наполнялось радостью».
Даже в огромных дворцовых залах не было недостатка в самых прекрасных и редких цветах: «В зале для собраний находился маленький садик с алебастровым бассейном, в котором журчал фонтан кристальной воды и, самими своими размерами, пленял своей свежестью и прохладой».
Подобным поэтическим и выразительным описаниям этих очаровательных уголков, дошедшим до нас со времен Харуна и последующего столетия, нет числа. Одно из самых известных относится к встрече византийских послов Иоанна Радиноса и Михаила Токсараса, прибывших к халифу Муктадиру от императора Константина Багрянородного, чтобы заключить перемирие и выкупить греческих пленников.
«Число занавесов, развешенных во дворце повелителя Правоверных, если учесть занавесы из золотой парчи, украшенные прекраснейшим золотым шитьем, на котором видны были кубки, слоны, лошади, верблюды, львы и птицы, и огромные драпировки… одноцветные или украшенные узорами, или же вышитые, было тридцать восемь тысяч, а из них занавесы из золоченой парчи составляли две тысячи пятьсот. Количество прямоугольных ковров в коридорах и дворах, по которым шествовали кади и посланники греческого императора от двери, называемой Баб ал-Амма ал-Джахид, и пока не предстали перед ал-Муктадиром, не считая тех, что находились в личных покоях и в залах для аудиенций, учитывая войлоки из Табаристана и Дабика, которые были выставлены напоказ, а не постланы под ноги, доходило до двадцати двух тысяч штук.
Послы греческого императора были проведены через вестибюль большой двери Баб ал-Амма ко дворцу, называемому Хан ал-Хайл, состоявшего, в основном, из крытых галерей с мраморными колоннами. В этом здании с правой стороны стояли пятьсот кобыл, на которых было пятьсот золотых и серебряных седел без чепраков, а с левой стороны пятьсот кобыл, покрытых парчовыми чепраками с длинными капюшонами… Затем послов ввели в загородку с хищными зверями, а потом во дворец, где находились четыре слона, накрытых парчой и пестрыми шелками; на спине у каждого слона сидело по восемь человек из Синда и воинов, вооруженных факелами на длинных древках, что повергло послов в ужас. Затем их повели во дворец, в котором было заперто сто львов, пятьдесят справа и пятьдесят слева, и каждого льва держал на поводке стражник, и у каждого на голове и шее были цепи и оковы [25]. После этого послов подвели к новой беседке; это был дворец между двух фруктовых садов, между которыми находилось оловянное озеро, окруженное оловянным каналом, сияющим ярче, чем полированное серебро. Было оно тридцати локтей в длину и восьми в ширину. На нем видны были четыре легкие и
