Искусство жить на сцене

вероятно, учительница?»

Та, почувствовав, что скрывается в тоне ее вопроса, взглянула на Сашеньку, увидела, что имеет дело с довольно-таки пустенькой девочкой, ни капли не обиделась — что, мол, обижаться на такую куколку? — и ответила: «Да».

Сашенька заметила ее беспокойство и расценила его так, что та, дескать, не поняла насмешки. И теперь, уже не скрывая своего пренебрежения (все равно не поймет!) спросила: «А чему вы учите?» (то есть — чему вы, собственно говоря, можете учить? Вы — такая скучная!).

Та заинтересовалась — ишь ты, мол, какая стрекоза! — и, пряча улыбку любопытства, все так же невозмутимо ответила: «Я преподаю математику» (то есть не «чему учу», так не говорят, а — преподаю математику).

Сашенька не заметила юмористического отношения к своей особе и, совершенно не стесняясь, высказала свое отвращение к этой науке.

Учительница совсем развеселилась — по-видимому, у нее был вкус к изучению всякого рода занятных людских экземпляров — и в порядке эксперимента, стараясь быть как можно серьезнее и деликатнее, осведомилась: «А вы чем занимаетесь?» (чем изволите заниматься?).

Упоенная своим превосходством и не подозревая поэтому никакого подвоха, Сашенька соизволила бросить в ответ только одно слово, но слово, полностью уничтожающее противника: «Артистка».

Учительница изобразила на своем лице благоговейное изумление. Чтобы еще подзадорить простушку и дать ей обнаружить себя до конца, покачала головой, издала какой-то звук, вроде «э-а!» И все вместе это обозначало приблизительно: скажите пожалуйста, какое счастье встретиться с таким человеком!.. И осторожно осведомилась: «Драматического театра?»

Сашенька вспыхнула — драма для нее, очевидно, что-то вроде презренной математики. «Я артистка опе-рет-ты!» — внушительно изрекла она.

Учительница получила все, что ей было нужно, и перестала играть свою роль. Не стесняясь, она засмеялась в лицо актрисочке и протянула: «А-а-а! (то есть — ну, конечно, я так приблизительно и думала... другого ничего не могло и быть...).

Сашенька опешила. Хоть она и не ожидала ничего путного от какого-то там «синего чулка», но все- таки... почему же сразу соскочила почтительность и благоговейное удивление с очарованной ею учительницы?..

«Что а-а-а?» — немножко струхнув, проронила она... Бедняжка, по-видимому, не так-то уж избалована успехом... и больше мечтает о том, чтобы производить сильное впечатление, чем на самом деле производит его...

«Учительница» тоже никак не ожидала такого оборота. Ей стало жалко ее. Обе долго вглядывались друг в друга. Одна — как пойманная школьница, другая — как мать или старшая сестра. И вот уже обе готовы просить извинения друг у друга: одна за то, что позволила себе оскорбительный тон в отношении серьезного и солидного человека; а другая — за то, что ошиблась, не разглядела за напускной детской важностью и наивной кичливостью очень простенькой и, может быть, совсем не глупенькой девочки. И слова: «Понятно, почему вы не любите математики» — означали: милая, не пугайся, я не хочу сказать о тебе ничего дурного... я просто думаю, что среда, в которой ты вращаешься, засорила твою головку всякими пустыми интересами...

— Скажите, где это происходит?

— Где-то на даче... пожалуй, в доме отдыха, — отвечает «учительница».

— Да, да,— спешит подтвердить Сашенька,— дом отдыха. Можно отдыхать, ни о чем не заботиться и наслаждаться свободой!

— Только скучновато, по-видимому?

— Нет, ничего. Это сначала скучно, а потом, когда все освоятся, будет веселей.

— Значит, вы недавно здесь? А то все — в Москве?

— Да, недавно. Только я не из Москвы.

— А! вы провинциальная опереточная героиня?

— Нет... я еще не совсем героиня... я очень молодая... и голос у меня еще... не проверен... Пока я только в хоре...

— Но, очевидно, скоро будете и играть?

— Да, говорят, у меня есть данные.

— А вам хочется?

— Еще бы!.. Очень красиво, когда подносят цветы... вызывают... А так играть, как они... мне кажется, я тоже могу...

— Кроме того, вы моложе, лучше ваших несколько поблекших от времени героинь?

— Да, и это...

— А в оперетте это не последнее дело...

— Конечно, наружность много значит,— с гордостью заявляет Сашенька. Все улыбаются, потому что ее наружность как раз ничем не блещет. А здесь почему-то ей представилось, должно быть, что она неотразима: она будущая героиня, красавица, которую затирают завистники и держат в хоре, не давая развернуться ее талантам...

— Очевидно, вам прочат блестящую карьеру?

— Да... и директор наш и другие... многие... даже Спиридоныч, старый парикмахер...

Подобным же наводящим вопросам подвергается попутно и «учительница».

При повторении этюд отличается от первого прежде всего тем, что все основные обстоятельства, как внешние, так и личные, уже отчетливо определились.

При начале второго этюда «актрисе» уже понадобилось вынуть из сумочки зеркальце, губную помаду; «учительница» же вооружилась книгой, начала было ее читать, но, заглядевшись на небо, опустила книгу на колени и время от времени глубоко вдыхала южный воздух, блаженно закрывая при этом глаза...

После второго этюда — снова расспросы[33]. Третий и четвертый этюды отличались друг от друга только тем, что укреплялось основное: главные обстоятельства и «я». «Учительница» чувствовала себя уже не новичком, а с почтительным стажем, крупной общественницей с определенными идеалами и целями в жизни.

Сашенька все больше и больше становилась опереточной звездой. Точка зрения на «карьеру» у нее раз от разу все больше определялась и укреплялась... Ее обычно умненькие и вдумчивые глазки стали легкомысленными и рассеянными, губки — капризно кокетливыми.

Если верно проводить повторение, то оно определяет и укрепляет основное в роли: главные обстоятельства и «я» (или, как называл Станиславский, «я есмь»). Детали же: книга, смотрение на облака, зеркальце, помада — все это не существенно, все это может меняться. И даже больше того: не может не меняться — ведь человек делается все определеннее, все глубже входит в жизнь роли. Стоит ли гоняться за всеми этими деталями, за этими мелочами,— повторять, заучивать, «фиксировать» их!

Рост роли можно уподобить росту дерева. Корни, ствол, ветви — это «я», листья — это проявление, это трепетание жизни. Появившись весной и сделав свое дело, каждую осень они опадают. Корни же, ствол, ветви — остаются на месте. Они тоже меняются, но как? Совсем не так, как листья — наоборот: они разрастаются, умножаются, крепнут.

Фиксируя же все свои мельчайшие проявления, актер делает со своей ролью убийственную процедуру: он насильно зеленит и укрепляет желтеющие и отпадающие «листья» и этим отравляет и убивает главное — «ствол», «корни», «ветви».

Опыт показывает, что повторение нужно больше всего именно для создания и укрепления «я» или — если говорить другим, более принятым, но менее точным словом — для создания и укрепления образа.

Повторность — вообще одно из важнейших условий в работе актера; от правильного пользования ею зависит многое, чуть ли не все.

Для киноактера нет этой страшной проблемы повторности: один раз сыграл — сняли, и кончено дело. Если плохо, неудачно — можно актера расшевелить, разогреть еще раз и снять заново.

В театре же это совсем не так (я говорю о театре, где стремятся к «искусству жизни»). Тут надо