именем Саргассова моря.
Это — громадная площадь неподвижной воды, окруженная кольцом морских течений, и сплошь покрытая невероятным скоплением водорослей, образующих почти сплошной зелено-бурый ковер, расстилающийся среди голубой равнины океана. Это колоссальное скопление морской травы, некогда задержавшее каравеллы Колумба, остается и теперь почти непроходимым даже для сильных океанских пароходов; оно образует среди океана область, совершенно не посещаемую судами, и лежащую в стороне от обычных морских путей.
Над этой-то зеленой равниной и оказался снесенный штормом аэроплан, и, пользуясь наступившим затишьем, он летел полным ходом на северо-восток, к месту назначения. Аэроплан держался на небольшой высоте, что и позволило дежурному офицеру усмотреть странный предмет, походивший издали на огромного спрута, неподвижно распростертого среди водорослей. Офицер, конечно, знал все подробности о заатмосферной экспедиции и скоро сообразил, что большой полукруглый предмет есть не что иное, как отделившийся от ракеты парашют, а четырехугольное тело, запутавшееся около него в водорослях — камера, в которой должны были находиться участники экспедиции. Он знал также, что с момента взлета ракеты прошло около трех недель, а потому не имел большой надежды найти их живыми.
Аэроплан снизился на зеленый ковер около жалких остатков великого опыта, и командир его с помощником, сойдя на шлюпку, подплыли к опутанной водорослями камере; благодаря последним, они без особого труда взобрались на крышу ее, где находился входной люк.
Люк этот оказался закрытым, но не запертым изнутри, и оба офицера беспрепятственно проникли к камеру. Стены ее были снабжены иллюминаторами, но последние были больше чем на половину под водой, вследствие чего в помещение проникал лишь странный зеленоватый полусвет, не позволявший ясно рассмотреть обстановку. Воздух был сильно нагрет, благодаря солнечным лучам, накаливавшим металлические стенки, и вошедших сразу охватил тяжелый смрад трупного разложения.
Командир зажег карманный электрический фонарик, и при слабом свете его увидал скорчившуюся в углу человеческую фигуру; человек был жив и с диким ужасом смотрел на вошедших. Он не отвечал на обращенные к нему вопросы и боязливо жался к стене, словно стараясь скрыться в ной. Пришлось употребить насилие, чтобы извлечь его через люк и перевести на аэроплан.
Исполнив это тяжелое дело, оба офицера приступили к детальному осмотру камеры. В углу ее была обнаружена отвратительная куча обглоданных костей и кусков гнилого мяса — несомненный остаток человеческого трупа; она-то и распространяла тот ужасный смрад, который сразу поразил вошедших и делал осмотр камеры почти невыносимым.
Забрав с собою все инструменты и бумаги, найденные в камере, офицеры выбили один из иллюминаторов, и хлынувшая через него струя воды потопила эту юдоль скорби и страдания, вместо с остатками ужасной трапезы сумасшедшего.
Собранные бумаги были позднее подвергнуты подробнейшему разбору. Большая часть их содержала заметки, относившиеся к научным наблюдениям, произведенным в пустоте межпланетного пространства. Великий опыт не оказался безрезультатным: он обогатил науку множеством новых данных, и она сохранит благодарную память о трех жертвах, которые ей были принесены не даром. Но кроме чисто научных документов в этих бумагах была найдена рукопись единственного, оставшегося в живых, участника экспедиции — несчастного ассистента Дюрвилля. В ней описаны все ее злоключения, начиная с момента отправления ракеты, и кончая теми днями, когда последние остатки разума покинули несчастного. В ней есть много лишних слов и неидущих к делу замечаний, но мы предпочли ничего не изменять и приводим ее далее без всяких поправок и сокращений.
Если бы я был по крайней мере один! Но она все время тут, около меня, и ни мне, ни ей некуда уйти. Она все время молчит и ненавидит… за что? Разве я виноват, что я — не он? Что он далеко, а я тут, рядом? Но она так несчастна; ведь она потеряла все: отца, жениха и, наконец, зрение!.. Но нет, я не вынес бы одиночества. Один среди этих водорослей… нет, только не это!
Я закрыл за собою люк и завинтил его изнутри. Сквозь металлические стенки камеры я слышал шум отходящего миноносца; слышал, как он остановился у задней части снаряда, и потом снова пошел полным ходом. Это он зажег фитиль ракеты и теперь спасался… Люди сделали свое дело и теперь предоставляли нас нашей судьбе.
Боялся ли я в этот момент? Тщательно анализируя теперь свои воспоминания, я нахожу все, что угодно, но вовсе не страх. За завтраком на крейсере я выпил слишком много вина и чувствовал себя очень скверно. Мне хотелось ясно и отчетливо перечувствовать каждую из этих исключительных минут моей жизни, чтобы потом навсегда удержать эти воспоминания, но все представлялось мне смутно и беспорядочно. Я досадовал и на себя, и на профессора; мне не давала покоя моя неудавшаяся речь, позволившая ему даже на этот раз выставить себя единственным творцом и инициатором нашей экспедиции, — право, принадлежавшее мне с начала до конца. Я не сумел использовать доброжелательную и справедливую речь министра и сразу в ответной речи разъяснить всей публике истинное положение дела и свои права. Я упустил момент, а потом еще хуже… пил, когда не следовало пить! Конечно, министр теперь чувствует ко мне только сострадательное презрение…
Таковы были мои мысли в продолжение этих минут, пока горел фитиль и огонь, приближался к заряду ракеты. Я все еще был мысленно за столом кают-компании и произносил про себя разумную, убедительную
