– Годится, – сразу согласилась я, и мы договорились встретиться через пару часов у салона с незамысловатым названием «Художественный». Несмотря на простоту названия, выставляться в этом салоне – очень престижно для городских художников, а потому работы приятеля Бо должны быть интересными. Наверно, они не хуже Вадькиных.
Этот приятель Бо, если не считать его живописи, со всех остальных сторон казался примитивом. Во-первых, его звали Василием Сидоровым. Во-вторых, он являл собой ничем не примечательного низенького молодого человека самой блеклой, невыразительной наружности. В-третьих, в разговоре с журналистами и даже со мной Василий терялся, куксился и не мог связать двух слов кряду. Зато его картины в стиле народного лубка были написаны такими яркими, звонкими, жизнерадостными и оптимистическими красками, что по настроению им могла бы проиграть даже золотистая Вадькина «Одалиска».
Бо рассматривал полотна с жадным интересом, чуть ли не водя по ним носом. Его щеки окрасились нервным, почти кирпичным, как часто бывает у смуглых людей, румянцем. Пальцы рук, сцепленных за спиной, поминутно складывались в новый замок, столь же недолговечный, как предыдущий, а грива волос разлохматилась так, словно Богдан сам только что и написал все эти пятнадцать полотен за один присест.
После того, как мы с ним вышли из салона, Бо здорово сник. Даже богатые волосы облепили его голову, как тусклый, посекшийся от долгой носки парик, а нос так заострился, будто его обладатель совсем недавно переболел тифом или даже чумой.
– Значит, надо писать как Васька, гротескно и примитивно, и тогда твои вещи выставят в «Художественном», а журналюги облепят тебя, как свора взбесившихся собак! – выпалил он, когда мы, наконец, уселись перекусить в соседнем с салоном маленьком кафе с совершенно не подходящим к крохотному заведению названием «Гаргантюа».
– Все не так, как ты об этом думаешь, – спокойно ответила я. – Васька твой – самородок, каких мало. Таким даже оттачивать мастерство не надо: его им прямо в колыбель вложили. Завидовать Василию и Вадьке так же глупо и нерезультативно, как, скажем, Петрову-Водкину или Врубелю.
– Ни Вадька, ни Васька не тянут ни на Петрова-Водкина, ни на Врубеля!
– Они не просто не тянут. Они сами по себе и со временем встанут с Врубелем и Петровым-Водкиным в один ряд, как замечательные художники.
– А что прикажешь делать таким, как я, неудачникам? – взвыл Бо, и мне опять стало его так же жалко, как в мастерской. Я накрыла своей ладонью его руку, пальцы которой нервно комкали лежащую на столе бумажную салфетку, и ласково произнесла: – Мы ведь уже договаривались, что ты напишешь мой портрет, но не будешь стремиться к фотографической точности…
Видимо, в мозгу Бо тут же возник образ пыльно-парчового ложа под выцветшим знаменем, а потому он как-то резко успокоился, и волосы опять очень живо поднялись над его высоким лбом и легли красивой блестящей волной. Давно известно: кому не везет в картах, повезет в любви.
Но через несколько мгновений разгоревшиеся глаза Бо опять будто подернулись тусклой пленкой.
– Ты не можешь мне объяснить, с какой стати мой брат Георгий вдруг назвал тебя своей женщиной? – спросил он. – Тебя с ним тоже Маринка познакомила?
Вряд ли Богдан поверил бы, что в его мастерской Георгий видел меня первый раз, если опять же не считать ту злосчастную маршрутку, с которой все началось и в которой старший Далматов не бросил на меня ни единого не только заинтересованного, но даже и самого пустого взгляда. Исходя из этого, пришлось сказать:
– Да, мы знакомы через Марину. Но насчет того, что я его женщина, Георгий погорячился. Пошутил то есть…
– Какие уж тут шутки! Обычно он высмеивает… ну… моих подруг… женщин… так зло и беспощадно, что у меня тут же пропадает к ним всякий интерес… А от тебя Гошка попросил меня держаться подальше. Похоже, ты ему сильно нравишься… Я бы даже решил, что он надумал разводиться с Мариной из-за тебя, если бы…
– Если бы что?
– Ну… если б вы не были с Маринкой приятельницами. Она ж нас познакомила! Не стала бы Марина иметь отношения с разлучницей. А Гошка все-таки неспроста заявил, что ты его женщина. Значит, нравишься очень. Только пусть он даже не рассчитывает, что я прямо так и отвалю. Ну… если, конечно, сама не турнешь…
И Бо посмотрел мне в глаза взглядом, который был, видимо, у Далматовых фамильным: прожигающим тоннели до самого нежного моего нутра. Я на это решила не реагировать, деликатно промолчав. Тогда Бо опять спросил:
– Скажи честно, а тебе Гошка нравится?
– Нет, – ответила я, как он и просил, честно.
– Это хорошо! – по-детски обрадовался он. – Потому что ты мне нравишься очень… Думаю, не просто нравишься…
– У тебя, мой дорогой, вид настоящего ловеласа! – заметила я, тоже улыбнувшись и словно бы не расслышав весьма странное «не просто нравишься».
– Ну… возможно, я и был таким…
– И, конечно, до встречи со мной, – закончила за него я. – До боли знакомый текст! Похоже, мужчины его разучивают, будучи еще маленькими мальчиками, прямо в детском саду отдельно от девочек, которые в этот момент долдонят: «Все равно его не брошу, потому что он хороший…»
– И тем не менее это так, – произнес Бо уже без тени улыбки, а на щеках опять проступили два кирпичных пятна. Похоже, он свято верил в то, что говорил.
Именно в это время нам наконец принесли еду, на которую мы набросились с азартом людей, часа три прорыскавших в поисках духовной пищи по художественному салону и насквозь проголодавшихся физически. Даже вино, которое было для меня чрезмерно кислым, шло хорошо. Мы с Бо ели молча, лишь понимающе подмигивали друг другу и улыбались. Все другие дела и проблемы, кроме насыщения голодных желудков, отодвинулись на второй план.
– Слушай, что-то я разошелся! – доложил Бо, чуть отодвинув от себя тарелку, с которой только что умял фантастический по размерам кусок индейки в пикантном соусе. – А давай сразу закажем и десерт!
– А давай! – махнула я рукой. – Гулять так гулять!
И мы заказали кофе, огромные фирменные пирожные (кафешка должна же была хоть как-то оправдать свое название «Гаргантюа») и ликер. Да, опять ликер, только не «Бейлис», а какой-то другой. Я уже так прилично опьянела не только от алкоголя, но и от слишком сытной еды, что мне было все равно, как он называется. Возможно, я даже не сообразила бы, если б в ликерной бутылке очутился вовсе не ликер, а какой-нибудь многоградусный ром. Мне вдруг стало чрезвычайно весело, а Бо показался гораздо симпатичнее Георгия и в тысячу раз лучше моего мужа.
Находясь в самом замечательном состоянии духа и тела, я решила несколько отдышаться, поскольку все пирожное за один присест мне было явно не съесть, откинулась на спинку стула и оглядела зал. Именно в этот момент в кафе зашли Марина со Златой. Обе ярко улыбались, демонстрируя всем своим видом самое полное расположение друг к другу. Бо сидел спиной ко входу в зал, а потому их не видел. Кроме того, он так увлекся своим пирожным и ликером, что ничто другое в этот момент его заинтересовать не могло.
Я, прячась за Богдана, во все глаза глядела на подруг, которые казались отнюдь не бывшими, а самыми что ни на есть настоящими. Они сели за столик недалеко от нас, потом Марина вытащила из сумки папку с какими-то документами, и подруги углубились в их изучение. Заказ женщин, видимо, состоял только из кофе, потому что ничего другого за их столик так и не принесли. Брат Георгия что-то говорил мне, и я даже отвечала, похоже вполне впопад, поскольку мои ответы удивления Бо не вызывали. Интересовали же меня только две женщины за соседним столиком. Их совместное кофепитие за документами мне жутко не нравилось. Они словно являли собой картинку из детского журнала, на которой надо найти лишнее. Лишними мне казались не только документы. Эти женщины были лишними относительно друг друга. Они не должны сидеть за одним столиком в кафе. Они должны ненавидеть друг друга. Лишними были их улыбки, спокойные касания пальцами бумаг. Поскольку, находясь под алкогольными парами, я соображала все же плоховато, то пыталась просто запомнить выражения лиц Златы и Марины, чтобы потом обдумать все на
