Портной взглянул на Шомера с сочувствием.
— Ну поверьте. Я не больной. Но мне для больного. Долго будет объяснять. Я с парохода. У моей жены болезнь. Ей нужно вот сюда пришпилить бантик. Так доктор прописал. Прошу вас.
Портной слушал внимательно, губы его шевелились, он, казалось, повторял за Теодором.
— А фамилия ваша как будет?
— Шомер. Теодор Казимирович Шомер.
— А моя фамилия Фиштейн. Постойте тут, я поищу в загашнике.
И через несколько минут принес прямоугольную коробочку, завернутую в плотную бумагу. Одним движением, как фокусник, потянул за кончик и сдернул с коробки обертку.
— То, что вам надо. Зачем-то завезли сюда, а кто тут носит бабочки? Даже на свадьбу, скажите мне?
Шомер влетел в каюту, как будто бы могло случиться чудо, и за это время Валя исцелилась. Жена полусидела на железной койке, ввинченной в окрашенную зеленой краской стену, и смотрела в пустоту. При его появлении не сдвинулась с места, не вскинула голову; вид ее не был мрачным, скорей рассеянным, блаженно глупым, какой бывает у заглядевшегося человека. И от этого сделалось по-настоящему страшно.
— Валя, дай-ка мы тебе повязочку поправим, — лживым сладким голосом приговаривал Шомер. Как будто перед ним ребенок, и нужно влить в него лекарство.
Проклятый грек перестарался; свитая марля была завязана двойным тугим узлом, растянуть его никак не удавалось. Шомер все боялся растревожить Валю, растормошить ее, довести до нового припадка, но она продолжала сидеть равнодушно и смирно.
Только сказала:
— Ты плохо пахнешь. Надо мыться.
А еще бы пахнуть хорошо. После городской пробежки.
Марля поддалась, но обломился ноготь. Отвратительно цепляя ткань, Шомер вытащил из плотной дорогой коробки, пахнущей картонным клеем, галстук-бабочку. Широкий, ярко-синий, в нелепую крупную крапину. Перехватил тугую прядь, вытянул марлевый жгутик, замотал резиночки от галстука, связал их между собой, срезал железные кончики. Осмотрел. Ужасно. Похоже на кокетливые ушки, повязанные девкой из киношного кафе-шантана; не хватает бархатной черной обвязки на горле и юбки воланом, из-под которой торчат неприличные штрипки, а между ажурной обвязкой чулка и шелковым поясом видна полоска сливочной незагорелой кожи.
Почти полгода Валя провела в лечебнице; он приезжал к ней регулярно, раз в две недели, по субботам. А потом они старались не общаться. Появляясь в Питере, Теодор заглядывал к ней в комнату, здоровался, не нужно ли чего; она вежливо и отстраненно отвечала. И так почти что четверть века, даже больше. А теперь вот у нее инсульт.
Он захлестнул колеса цепью, поставил на рогулины замок-заглушку; просторная зеленая регистратура — тесный коричневый лифт — голубенькая женская палата для лежачих.
Валентина, внезапно похудевшая, с отвисшей бесформенной кожей на шее, лежала на спине, без покрывала; желтая ночнушка задралась и были видны желтоватые икры, в разбегающихся тонких венах. От безжизненной руки, как поводок, тянулся провод к пластмассовой синей бутылке, притороченной вниз горлышком на тонкую такую штуку, опять забыл, как называется по-русски.
Он набросил простыню на неподвижное, беспомощное тело, подставил стул с надломленной фанерной спинкой и присел. Глаза Валентины были открыты и смотрели прямо на него. Так пристально, с обидой, как будто бы она все видит, и не хочет ничего простить. И в то же время было совершенно ясно, что она не видит ничего. На губах приотстали чешуйки, и от ее дыхания они слегка шевелились.
Пахло сохлыми бинтами, спиртовым раствором, хлоркой, больничным синим светом, описанной клеенкой, смертью. Через кровать, возле маленькой бабушки, сидело некое чернявое семейство — армяне? или, наоборот, азербайджанцы? Муж, в потертом костюме грязно-шоколадного цвета, надетом на вязаный свитер с растянутой горловиной, протягивал Шомеру капли; жена потертого мужчины страдальчески ему улыбнулась.
— Ты ей глаза закапай, вот пока мое возьми, а то сохнут, и губы ей смочи.
Теодор приподнял Валентине веко, пролил искусственной слезой глазное яблоко, тоже желтоватое и в кровяных разбегах; оно задергалось. Мокрым платком протер пересохшие губы («язык тоже протри» — продолжал советовать кавказец), очистил от высохшего пота как будто бы слегка заплесневевший лоб.
И остановился, не зная, что делать.
— Поговори с ней, ты не думай, она много слышит.
Но заговорить с недвижной Валентиной Теодор не смог. Они и раньше-то не говорили, а теперь — о чем? Просто взял ее руку, сухую, горячую и безвольную, и молча сидел. От ее внимательного взгляда было страшно. Наверное, он должен был покаяться за неудачно прожитую жизнь, но и каяться Шомер не мог. Потому что это нечестно. Как сложилось у них, так сложилось. Отмотай события назад на сорок лет назад, все равно бы он на ней женился. Потому что ни на ком другом не хотел, не желал. А что было потом — то потом. И отдельно. И даже тот сорванный бантик… это сейчас, размягченный, он стыдился тогдашнего гнева. Но в далеком восемьдесят шестом — он был таким, как был. Еще не отгоревшим, злым.
Так он просидел полчаса; кавказское семейство искупало бабушку, прикрывшись шторкой из помятых простынь; был слышен плеск отжимаемой губки, на пол шлепалась пена. Сидел, сидел, и вдруг понял, что больше не может. Скука прорастала в нем, как внутренний грибок на старой кладке. Он понимал, конечно, что так нехорошо, что это его жена, что ей сейчас очень плохо, и она, скорее всего, чувствует его присутствие, и хоть не так боится смерти. Но от понимания было не легче; что он может сделать, если скучно? Глаза закрываются, клонит в сон, хочется скорей уйти.
К счастью, вскоре появилась дежурная медсестра:
— Здравствуйте, граждане больные и посетители… Приемные часы закончились!
Ну слава Богу, наконец-то. Появился красивый повод разжать руку, вынуть Валину ладонь, и аккуратно положить на смятую простынь.
— Девушка… дама… вас можно? На минуточку.
— Можно, но давайте выйдем в коридор, чтобы не мешать.
В коридоре, с усталым видом все понимающего благодетеля, она спросила:
— Что вам? — И, как бы подводя его к решению, добавила: — Больная ваша тяжелая, нужен отдельный уход.
— Да, я понимаю, сколько?
— Везде одинаково. Тысяча в сутки.
— На неделю вперед я оставлю?
— На неделю? Не уверена, что это правильно.
До Шомера дошло, что он сказал сейчас нехорошо. Как будто бы не хочет появляться у жены. Но медсестра имела в виду другое:
— Ладно, передам по сменам —
Он засуетился, вынул новенькую пятитысячную (
Медсестра приняла дополнительный взнос, снова повторив, что
Сезон еще не наступил, он был единственным
Парадная была закрыта, кoда он не помнил, а магнитный ключ не взял. Пришлось звонить соседке Нонне, а значит — навещать ее и слушать за долгим разжиженным чаем, как Валюшка сидела напротив,
