Она протиснулась в дот и встала рядом.
– Уф! Ну и вонь!
– Мы поддерживали огневые точки в идеальной чистоте. Но с семьдесят пятого года сюда никто не заходил.
Тусклый свет проникал сквозь бойницы, и я все время поводил лучом, чтобы не коснуться чего-нибудь совсем нежелательного.
– Ну, так где твое имя? – спросила Сьюзан.
Я медленно посветил фонариком по круглым стенам и задержал лучик на группе имен. Подошел ближе, увертываясь от пауков, и подкрутил линзу. Луч уперся в нацарапанные на бетоне имена. Французские. А ниже дата – апрель 1954 года. Кажется, я их помнил. И время: в 68-м году нас разделяло всего четырнадцать лет. Но мне, восемнадцатилетнему, которому в 54-м, когда кончилась война французов в Индокитае, было всего четыре года, казалось, что я читаю письмена древнего войска. Теперь я понял, как близко отстояли друг от друга эти войны и как много времени прошло с тех пор.
– Смотри, здесь четыре имени и под ними что-то написано, – сказала Сьюзан.
– Написано, как здесь хреново.
– Нет. – Она подошла поближе и прочитала по-французски: 'Les quatre amis, les ames perdues – четыре друга, пропащие души'.
Я переместил луч дальше.
– Сэл Лонго. Служил в моем отделении. Убит в долине Ашау. Невероятно...
Нашлось и мое имя, выведенное на бетоне острием консервной открывалки. Буквы под плесенью были едва различимы: 'Пол Бреннер' – и дата: '11 января 1968 г.'.
Сьюзан долго смотрела на кончик луча фонарика и наконец проговорила:
– Удивительно.
– Лучше здесь, чем на Стене в Вашингтоне, – буркнул я и повел фонарем.
Вот еще несколько имен. Некоторые я узнал, другие – нет. Кто-то нацарапал пронзенное стрелой сердце и написал: 'Энди и Барбара – навсегда'. Если это был Энди Холл, то 'навсегда' наступило для него в мае 68- го, тоже в долине Ашау. Моя четвертая рота за три недели перестала быть боеспособной единицей, и почти все оставшиеся в живых получили очередную нашивку на рукав, что в армии именуется быстрым продвижением в боевых условиях, а мы звали кровавыми нашивками.
Я взял Сьюзан за руку и повел к выходу. Мы еще постояли под хмурым небом.
– Никак не могу поверить, – проговорила она. – Твое имя написано почти тридцать лет назад... и еще те французы... печально... мурашки по коже... ведь многие из них не вернулись с войны.
Я кивнул.
Мы возвратились к машине и поехали дальше по Безрадостной улице.
С левой стороны промелькнула взлетная полоса, и я вспомнил, что это аэропорт Куангчи, где базировались маленькие разведывательные самолеты и машины-корректировщики. Полоса давно не использовалась, и сквозь бетон проросла трава. Контрольная вышка и стоявшая справа от полосы громоздкая французская наблюдательная башня исчезли. Я вспомнил, что такими башнями были утыканы все окрестности, но теперь не видел ни одной. Исчезли все бросающиеся в глаза объекты, которые я помнил: школы, церкви, пагоды, французские и американские укрепления.
– Этот район был опустошен во время пасхального наступления семьдесят второго года и окончательно разорен в семьдесят пятом году, – объяснил я Сьюзан.
– А твой дот уцелел, – отозвалась она.
– Надо было в нем коротать всю войну.
Впереди с левой стороны дороги показалось массивное бетонное здание. Его пощадили бомбы и артиллерия – кровля осталась почти нетронутой. Но зато здание сильно пострадало от наземных боев. Стены испещрили вмятины от пуль, там и сям виднелись круглые отверстия, где толстый бетон прошили ракеты и взорвались внутри, опалив огнем внутренние стены. Я не сразу понял, что это буддийская высшая школа – то самое место, где Тран Ван Вин написал письмо своему брату.
– Боже, посмотри на этот дом! – воскликнула Сьюзан.
– Буддийская высшая школа.
Военная руина покорила ее своим видом, и она сделала несколько снимков.
– В окрестностях Сайгона нет ничего подобного. А что это там? Танк!
За буддийской школой стоял огромный 'М-48'. Оливковая краска даже после тридцати лет казалась вполне приличной. Где бы достать такую, чтобы покрасить снаружи дом?
Сьюзан попросила Лока остановиться и повернулась ко мне:
– Иди сядь на танк.
– Иди сама, – ответил я. – Я вдоволь насиделся на танках.
Она выпрыгнула из машины и проворно забралась на высокую корму. Спортивная девушка, отметил я про себя. И лазает живо, как сорванец.
Сьюзан уселась на башне и скрестила ноги. Я сфотографировал ее и заметил:
– Хорошо, если бы все экипажи выглядели так, как ты.
