Она помахала рукой, и я сделал несколько новых снимков: Сьюзан позировала стоя, сидя, распластавшись на броне.
Когда мы снова двинулись в путь, я показал вперед, где примерно в пяти километрах над равниной вставали невысокие холмы.
– Я был там в январе, когда началось новогоднее наступление. Мы сооружали очередную огневую позицию и заметили нечто такое, что приняли за фейерверк. Но вскоре поняли, что это не шутки. Радио сообщило, что город Куангчи подвергся атаке противника. Мы были приведены в полную боевую готовность. А в это время поступали сводки, что Куангчи и Хюэ заняты северовьетнамской армией и осажден штаб нашей бригады, который располагался на окраине Куангчи и назывался районом высадки Бетти.
Я оглянулся по сторонам.
– Наш главный лагерь назывался районом высадки Шарон и был где-то здесь, но я не вижу никаких его следов. – Я посмотрел в сторону холмов. – Вот здесь я и отметил Тет шестьдесят восьмого, года Обезьяны. – И добавил: – Год получился невезучим. Для всех.
– Нынешний год будет намного лучше, – улыбнулась Сьюзан.
Мы забрались в 'РАВ' и поехали дальше.
Через сотню метров Лок свернул с шоссе № 1 налево, на двухполосную дорогу, которая, как я помнил, шла мимо железнодорожного вокзала и примерно через милю приводила в Куангчи. Дорогу окаймляли хилые кустики, попадались окруженные огородиками тростниковые хижины. А из деревьев не было ни одного старше 72-го года.
– Вдоль этой дороги стояли торговцы, которые продавали солдатам всякие вещицы, – сказал я Сьюзан.
– Какие, например?
– Главным образом те, что до этого стянули у нас.
Лок остановил машину и обернулся к нам.
– Он говорит, – перевела Сьюзан, – что Куангчи и городская цитадель были здесь, где-то слева.
Я повернулся, куда он указывал, но там ничего не было, кроме развалюх, бамбуковых заборов, овощных посадок и цыплят.
– Он считает, – продолжала Сьюзан, – что сохранился крепостной ров. Кто-нибудь из деревенских может нам показать.
– Хорошо. Скажи ему, что мы вернемся примерно через час.
Она предупредила шофера, взяла фотоаппарат, и мы вылезли из машины. Лок что-то сказал и подал Сьюзан сумку с заднего сиденья. Мы пошли по прямой дорожке между огородами и хибарами, которые были построены из обломков разрушенного города и некогда возведенных здесь укреплений. Я заметил куски бетона и продырявленные пулями доски, гофрированные листы металла, которые служили крышей американских казарм, пластик от мешков у стен разобранных дотов и красные садовые дорожки из битой черепицы. Уничтоженному городу и крепости крестьяне нашли новое применение.
– Когда-то здесь был маленький городок, а теперь большая деревня, – сказал я Сьюзан. – Вот так: назад к природе при посредстве авиации.
– Невероятно!
– Слушай, а что тебе сказал этот Лок?
– О чем? Ах, сейчас... сказал, что на парковке не будет сидеть в машине, и попросил забрать вещи.
Я кивнул. Нас заметили ребятишки, и вскоре вокруг собралась целая толпа. С огородов на нас с любопытством косились взрослые.
Мы продолжали идти вперед, и Сьюзан оглядывалась по сторонам.
– Никогда не была в настоящей деревне.
– А я в сотнях, – ответил я. – Они все на одно лицо. Только в одних вьетконговцев прятали, а в других – нет. Видишь стог сена? Однажды мы обнаружили внутри такого же стога целую комнату. Сам чарли смотался, но оставил свои вещички. Стог мы, конечно, подожгли. А потом и несколько близлежащих хучину, так мы называли их хибары. – На меня нахлынули воспоминания, и я продолжил: – Еще встречались дыры в садах – как раз на одного вьетконговца, чтобы он уместился там стоя. По-нашему, паучьи норы. Их было совсем не легко обнаружить. Если только чарли не выскакивал и не открывал по нас огонь из автомата. Плюс к этому каждая хучину имела погреб в саду, куда спускалась семья, если становилось совсем дерьмово. Но там мог оказаться и вьетконговец. Естественно, никто из нас не желал лезть внутрь проверять, потому что можно было и не вылезти обратно. Поэтому мы приказывали всем выходить с поднятыми руками. Там всегда обнаруживалось несколько местных девах, которых мама-сан запрятала на случай, если у солдат было на уме кое-что еще, кроме боевого патрулирования. Когда подразумевалось, что все поднялись, мы бросали в погреб газовую гранату. И если оттуда выскакивал чарли со стреляющим автоматом, мы его мочили и шли дальше.
Я сам удивился, как живо все это представил.
– Если мы обнаруживали в соломенных крышах винтовки, патроны, пластит и всякие другие полезные штуки, мы арестовывали семью, а дом сжигали, хотя прекрасно знали, что в девяти случаях из десяти бедняги прятали оружие по принуждению. Как-то раз – вот было смеху – мы потянули за колодезную веревку и почувствовали, что на ней было что-то явно тяжелее бадьи с водой. Три парня вытянули из воды чарли – с черных пижамных штанов течет, ноги в деревянном ведре, – и чтобы мы его не ухлопали, он выбросил свой автомат еще до того, как показался из колодца. Надо сказать, он выглядел весьма потерянно. Мы чуть не надорвали от смеха задницы. А потом один из нас дал ему в рожу, и чарли снова оказался в колодце. Мы позволили ему минут пятнадцать похлебать водички, а потом выловили по новой. И тот же самый солдат, что ударил его по лицу, угостил сигаретой и дал прикурить. Потом мы спалили дом, которому принадлежал колодец, посадили чарли в вертушку, отправили в лагерь и пошли дальше. День за днем, деревня за деревней. Нам до смерти надоело обыскивать людей и перетряхивать в поисках оружия их жалкие жилища. И удивляться, когда снова и снова выскакивали из ниоткуда вьетконговцы и старались снести нам головы. А потом мы помогали роженице, отправляли больного в госпиталь и смазывали старику гноящиеся ссадины. Акты милосердия чередовались с актами невероятной жестокости – часто в один и тот
