было глупостей с «отцом Чаком» или с «отцом Баззи». Но, с другой стороны, у них были такие сложные имена, отчества и фамилии, что все они мне казались кем-то вроде «отцов Парторе Каччиаторе». Поэтому я называл их просто отцами.
Старший из священников рассказывал о кознях епископа, на этот раз настоящего, который хотел закрыть собор, так как паства за последние годы значительно поредела и мало кто жертвовал на нужды храма. Святой отец деликатно объяснял нам, что латиноамериканцы, живущие в их квартале, считают, что монетка в десять центов, положенная в кружку для сборов, покрывает все расходы храма.
— Но поймите, старики из нашей округи не могут посещать другие храмы, — обратился ко мне этот священник. — Они хотят, чтобы именно здесь по ним отслужили погребальную мессу. И, конечно же, у нас есть бывшие прихожане, такие, как мистер Беллароза. Они будут очень огорчены, когда приедут сюда однажды и обнаружат, что двери храма заперты.
Старик, может хватит? Говори сразу, сколько нужно.
— Содержание собора обходится примерно в пятьдесят тысяч долларов в год, — прокашлявшись, сообщил наконец святой отец. — Эти деньги идут на отопление храма и на еду для пасторов.
После этих намеков я не полез в карман за бумажником, но сам дон, видимо не желавший порывать со своим приходом, выписал чек для пожертвований и положил его на стол лицевой стороной вниз.
Посидев еще несколько минут, мы распрощались и, получив благословение от святых отцов, покинули их.
— Никто не в состоянии так легко вытряхнуть из меня деньги, как католические священники, — завел разговор Фрэнк, очутившись на улице. — Мадонна, они сейчас облегчили меня на пятьдесят тысяч долларов! Что с ними делать? Ты знаешь?
— Просто говори им «нет».
— Да ты что? Как это я скажу им «нет»?
— Ты качаешь головой и говоришь: «Нет».
— Это невозможно. Они знают, у кого есть деньги, и заставляют его чувствовать себя виновным во всех смертных грехах. — Он хихикнул и добавил: — Знаешь, меня ведь крестили в этой церкви, так же как и моих родителей, и моих детей, здесь мы с Анной обвенчались, и Фрэнки тоже венчался здесь, здесь похоронены мой отец, моя мать…
— Понятно, — прервал его я. — У меня тоже есть своя церковь. Я жертвую на нее пять долларов в неделю и по десять на Пасху и на Рождество.
— У нас тут совсем другие обычаи.
Вместо того чтобы сесть в машину, Фрэнк обернулся и стал смотреть на жалкую церковь, на убогие улочки родного квартала.
— В детстве на ступеньках этой церкви мы играли в расшибалочку. Знаешь эту игру? — спросил он.
— Слышал.
— Ну вот. В эту игру играли дети бедняков. А вы во что играли? В гольф? — Он улыбнулся.
— Я играл на фондовой бирже.
— Да, — рассмеялся он. — Так вот, здесь мы играли в расшибалочку. Я и мои друзья… — Он замолчал, затем добавил: — Отец Кьяро, это самый старый из тех пасторов, с которыми мы только что разговаривали, обычно выходил из церкви и разгонял нас. А если ему удавалось поймать кого-то из мальчишек, он волок его за ухо в церковь и заставлял делать какую-нибудь грязную работу. Видишь эти ручки на дверях? Они бронзовые, но сейчас не поймешь, из чего они сделаны. Бывало, я их так отдраивал, что они блестели как золотые.
— Он все так же хватает тебя за шиворот, Фрэнк. Этот старый пастор не оставил своих привычек.
— Да. Сукин сын. — Он засмеялся.
— Как ты сказал?
— Так ругался мой отец, — пояснил Фрэнк. — Он произносил так: Су-у-укин ты сы-ы-ы-н.
— Понял. — Я попытался представить себе маленького толстяка Фрэнка на этих улицах, играющего в мяч, стреляющего из рогатки, встающего на колени на причастии и так далее. Мне нетрудно было вообразить все это, я сам люблю вспоминать свое детство. Это признак того, что до старости не так уж далеко, верно? Но для Белларозы это были не просто воспоминания. Я думаю, он предчувствовал, что посещает родные места в последний раз и должен позаботиться о соборе Святой Лючии, чтобы потом, когда придет его время, пасторы этого собора позаботились о нем. За последние годы в прессе публиковалось немало статей о священниках, у которых были проблемы из-за того, что они занимались похоронами людей вроде Фрэнка. Вероятно, его это беспокоило и даже пугало, так как он привык воспринимать церковь как посланницу Бога, который один вправе прощать грешных. Возможно, предвидя грядущие проблемы со своим отпеванием, он заранее подготавливался к своему концу. Так, во всяком случае, мне казалось.
Беллароза сунул руки в карманы и кинул взгляд на улицу, идущую вниз.
— Раньше по этой улице можно было спокойно пройти даже ночью, и никто бы тебя не тронул, — сказал он. — Только старухи высовывались из окон и кричали: «Фрэнки, иди сейчас же домой, пока твоя мать тебя не прибила». Как ты думаешь, сейчас так кто-нибудь кричит соседским детям?
— Сомневаюсь.
— Вот и я тоже сомневаюсь. Хочешь взглянуть, где мы жили, когда я был ребенком?
— Давай сходим.
Не садясь в машину, мы пошли по раскаленной улице — так когда-то ходил по ней маленький Фрэнки. Ленни и Винни медленно ехали за нами на «кадиллаке». Теперь в этом квартале жили в основном чернокожие; люди провожали нас взглядами, но, вероятно, им часто приходилось быть свидетелями того, как блудные сыны возвращаются на родные улицы, и они прекрасно понимали, что за пазухой у этих сынов обязательно есть пистолет, поэтому спокойно продолжали заниматься своими делами, в то время как Фрэнк занимался своим.
Мы остановились напротив закопченного пятиэтажного кирпичного дома.
— Мы жили на самом верху, — сказал Фрэнк. — Летом жара в квартире стояла страшная, зато зимой мы не мерзли, у нас же еще было такое старое паровое отопление, знаешь? Я жил в одной комнате с двумя своими братьями.
Я молчал.
— Потом мой дядя забрал меня отсюда, — продолжал он, — и послал учиться в Ла Саль. Спальни в интернате показались мне тогда хоромами. Я начал понимать, что за пределами Вильямсберга существует совсем другой мир. — Он помолчал. — Знаешь, что я тебе скажу? Тогда, в пятидесятые годы, я был счастлив здесь.
— Мы все были тогда счастливы.
— Да.
Мы снова сели в машину и проехали несколько кварталов до более приличной улицы. Он показал мне другой пятиэтажный дом, где они с Анной прожили большую часть времени после свадьбы.
— Этот дом до сих пор принадлежит мне, — объяснил Фрэнк. — Я оборудовал на этажах квартиры и поселил здесь своих стариков-родственников. Моя старая тетка тоже здесь. Все, что могут, они платят церкви. Понимаешь? А церковь заботится обо всем. Хороший дом.
— Хочешь попасть в рай? — спросил я.
— Да, но не на этой неделе. — Он засмеялся, потом добавил: — Нам все зачтется, советник.
Мы стали крутиться по итальянскому кварталу Вильямсберга — сам он был небольшой, но нам, как оказалось, предстояло нанести массу визитов, и часть из них объяснялась не ностальгией по детству, а делами Фрэнка. Как я уже говорил, преступной империей нелегко управлять, поскольку ни телефоном, ни почтой не воспользуешься. Приходится много ездить и навещать людей. Фрэнк был настоящим менеджером мафии, рабочий день которого расписан по минутам.
После Вильямсберга мы поехали в более оживленный итальянский квартал Бенсонхерста, далее — в Бей-Ридж, в Кони-Айленд, где также было много остановок и много встреч с людьми; все они проходили в основном в ресторанах, в задних помещениях магазинов, в местных клубах. Я был, откровенно говоря,
