очагом. За Старшей госпожой вошел в хижину и Егишэ, который, прочитав благословение, уселся перед огнем. Он ласковыми глазами оглядывал и хозяев хижины и каждый предмет в ней: ему вспомнилось собственное детство, родная деревушка…
Одна из невесток ввела за руку в хижину дряхлую старушку, которая дрожащими губами бормотала что-то невнятное. Когда она подошла ближе, выяснилось, что она шепчет молитву. Это была мать хозяина хижины, «старшая госпожа» семьи. Она подошла к матери Спарапета, склонилась к ее руке, и Старшая госпожа пригласила ее сесть рядом с собой. Растерявшись, та не двигалась с места. Старшая госпожа вновь попросила ее сесть, но старушка все еще растерянно и испуганно оглядывалась. Госпожа Дестрик взяла ее за руку и усадила рядом со Старшей госпожой. Старушка села и словно окаменела.
Дождь па дворе все усиливался. В дымовое отверстие – ердик – врывался горный ветер, занося холод и сырость.
– Приведи крестьян, промокнут они!.. – обратилась к хозяину Старшая госпожа.
– Они не под открытым небом. Старшая госпожа! – с добродушной улыбкой успокоил ее тот.
– Введи, введи их! – настойчиво повторила Старшая госпожа. Хозяин вынужден был подчиниться.
Старшая госпожа видела, что окружающие не совсем понимают ее. Она искала вокруг себя опору, которая помогла бы ей выдержать испытание, пойти на подвижничество. И эту опору она видела в народе. Всю свою жизнь эта женщина с сильной волей питала какой то странный страх перед народом. Крестьянин представлялся ей каким-то особым существом, в которое провидение вложило высшую справедливость. Но в то же время какая-то завеса заслоняла перод ней облик этого крестьянина и во время его службы в войсках, и тогда, когда он трудился, обливаясь кровавым потом, и когда случалось ей видеть его в суровом быту. И вот сегодня эта завеса спала, и народ встал перед нею во весь рост – народ, которому лишь одному по плечу было отвести великое бедствие хотя бы ценою своей праведной крови. Вот почему Старшая госпожа, как христианка, считала теперь за грех отделять себя от простого народа.
Но не только совесть христианки толкала Старшую госпожу навстречу народу. Считая народ «страной родной», она понимала, что, если жив народ, значит, существует и страна. А страна была понятием нерушимым, вечным. И теперь этому нерушимому и вечному грозила опасность. Это было чем-то похожим на конец мира, ужасным, как страшный суд. Поэтому Старшая госпожа всей душой жаждала слияния с народом. Мысль о подвижничестве рядом с народом, в его рядах, придавала ей непреодолимую силу, ина входила в народ, чтоб удержать страну от гибели.
Из крестьянскою ополчения только женщины согласились воиги Мужчины наотрез отказались нарушить покой Старшей госпожи.
Когда крестьянки, томленные и смущенные, вошли в хижину. Старшая госпожа обратились к ним:
– Войдите, войдите, дечц мои, не стесняйтесь!.. Нет больше ни князя, ни простолюдина! Все мы подвижники, все равны перед богом. В многолюдий – народ!..
Она сказала эти слева с горячим убеждением и верой, полузакрыв глаза. Затем ьня взглянула на своих посетительниц и горестно выговорила:
– Идем вместе, может быть, вашим праведным голосом доведу я мольбу мою до господа Крестьянки молчали. Им не совсем был понятен даже смысл слов старой княгини, но они чувствовали ее большое горе и одновременно ее большую душевную силу. Это внушало им уважение к Старшей госпоже, загогорить с которой они не осмеливались.
Опустившись на корточки, они с интересом глядели на Старшую госпожу, – им очень редко приходилось так близко сталкиваться с лицом княжеского происхождения. Одно только было им хорошо известно: что во время большого горя человек забывает и свею гордость и преимущество своего положения. Большие страдания, бывшие всю жизнь уделом простого народа, помогали крестьянам смутно осознать тяжелые душевные переживания старой княгини. Их собственному существованию также грозили большие перемены: стоявшая на краю бездны родина вот-вот могла быть утрачена безвозвратно…
– Не оставляй надежды, Великая госпожа-княгиня! – набравшись смелости, обратилась к ней Хандут. – Соизволением господа и для тебя откроется дверь радости…
Госпожа Дестрик вздрогнула. Перед ее мысленным взором предстал образ «святого Спарапета», причинившего матери своей то великое горе, в котором пыталась утешить ее эта женщина из народа.
Анаит опустила голову. Она все время думала об Артаке, и грусть ее как бы временно утихла. Но когда вслух заговорили о чужом горе, ее рана как будто снова раскрылась. Слезы навернулись ей на глаза. Астхик заметила это и также приуныла.
Старшая госпожа задумалась и произнесла, словно разговаривая сама с собой:
– Страна потонет в крови… Кто ответит за кровь?..
– Ничего, Великая госпожа-княгиня! – отозвалась Хандут. – Стране гибели нет! Э-э, мы ведь все равно что земля, которую топчут ногами. Топчут нас и топчут, а мы все живы! Выживем, ничего!..
В грубоватом голосе крестьянки звучал голос страны, веками переносившей боль и страх. Это внушало слушателям надежду.
– Да услышит господь слова твои! – крестясь, пробормотала Старшая госпожа.
– Услышит, Великая госпожа-княгиня, услышит! – откликнулась молчавшая до этого старая мать хозяина. – Если что и совершил Спарапет, то, наверно, для того и совершил, чтоб мы жили… Земля-то родная должна жить или нет?!
В глубине ее потухших глаз блеснула затаенная искорка, когда она добавила:
– Чему бьть, того не миновать, Великая госпожа-княгиня! Будем мы – будете и вы! Не будет нас – не будет и вас! Что же делать?
Из ердика, с высокого потолка, падали тонкие иголочки дождя, но жар очага и тепло, шедшее из соседнего хлева, защищали от холода. Сладостен был этот дождь своей грустью и одновременно – обещанием жизни. Сидевшие в хижине испытывали радость от сознания, что они защищены от холода. В другое время им, вероятно, показалась бы невыносимой эта темная хижина с прилегающим к ней коровником. Но сегодня вечером этот жалкий потолок, едва защищавший их от дождя, мирное посвистывание сверчка в запечье, дыхание животных, безмятежно пережевывавших жвачку, запах сена – все это придавало особую значительность тому, что в этот вечер происходило в хижине.
Астхик подошла к молодым крестьянкам и разговорилась с ними. А Анаит, прислушиваясь к вою ветра, летела мыслью вдаль, пытаясь силой воображения представить себе Артака, прочесть в его глазах – верно ли, что он отрекся?.. И хотя от Старшей госпожи Анаит слышала, что даже притворное отречение является грехом, но в этой мысли для нее таилчсь надежда, как таилась она в этом холодном дожде, который навевал грусть, но помогал молодым росткам наливаться жизнью. Анаит старалась не глядеть на Егишэ, на Старшую госпожу, на госпожу Дестрик и княгиню Шушаник, доспехи которых напоминали о надвигающейся буре, о крови.
Хандут внимательно всех разглядывала, затем она толкнула локтем свою землячку и негромко рассмеялась:
– Туго им приходится! Грехи теснят, вот они и тянутся к крестьянину… До чего дело дошло, а?..
Она задумчиво взглянула на Старшую госпожу – то ли сочувствуя, то ли злорадствуя, вспоминая ли о чем, или, быть может, забывая…
– Сестрица Хандут! – подала голос сидевшая в углу пожилая крестьянка со сверкающими глазами. – Порадуй Великую госпожу, спой что-нибудь!
– Спою, отчего не спеть!.. – с готовностью согласилась Хандут, вышла на середину и села лицом к Старшей госпоже.
Она поскребла черным ногтем земляной пол, прикрыла глаза и хрипловатым, но приятным голосом завела сложенный таронскими сказителями плач о Васаке Мамиконяне – том славном армянском Спарапете, который и после смерти продолжал внушать ужас врагам и вдохновлять родной народ, не веривший в смерть своего героя.
Хандут пела о том, как издевался персидский царь Шапух над плененным Васаком:
«Это ты, лиса, истреблял мои армии? Вот прикажу я убить тебя, как убивают лисиц. Что будешь ты делать теперь?..» – «До сего дня я был львом для тебя, теперь ты меня лисой называешь? Но пока я был Васаком, меня считали гсполином: одной ногой опирался я на одну гору, другой – на вторую, И когда переносил я всю тяжесть тела на правую ногу – опускалась правая гора; когда же переносил всю тяжесть на левую ногу – опускалась левая гора!..» – «Но скажи, что это были за горы? Скажи!..» – «Одной горой был
