удалился.
Я был рад от него избавиться. „Теперь к моему старому суровому командиру!“ — сказал я себе и, снова усевшись в кеб, велел отвезти меня на Калабар-стрит, где устроил свое логово Тигр.
С прибытием туда мои трудности не закончились. Потребовалось море просьб, угроз и запугиваний, прежде чем слуги согласились обо мне доложить. Генерал ужинает, отвечали они, и его нельзя беспокоить; он никого не принимает в этот час; приходите завтра с утра, и прочая и прочая. Однако я все же настоял на своем. Лакей взял мою карточку и через минуту вернулся с приглашением следовать за ним.
Меня провели в большую комнату с пятью или шестью мрачными гравюрами Сальватора Розы на темных стенах. Четыре большие свечи на столе освещали центральную часть помещения; дальше все было погружено во мрак. Два великолепных канделябра — подарок короля, как мне объяснили позже, — стояли незажженные. Генерал приканчивал десерт. С ним были только его дети (прежде я видел их лишь мельком) — кажется, четверо, все девочки в белых муслиновых платьях, смуглые, с блестящими индейскими глазами. Три младшие были странные загорелые создания, знающие о приличиях не больше босоногих маленьких ангрийцев с Говардских пустошей. Старшая, лет тринадцати на вид, отличалась более светлой кожей. Она отчасти сдерживала пламень своих глаз, а ее смоляные кудри были аккуратно расчесаны, а не торчали спутанной копной. Думаю, она получила образование; про трех остальных сомневаюсь, что они умеют читать.
При моем появлении Тигр встал и, указав рукою на свободный стул, спросил, обедал ли я.
— Да! — солгал я, поскольку не мог думать о еде и не хотел, чтобы меня уговаривали.
— Тогда хотя бы вина, — сказал он. — Мария, — обратился он к старшей дочери, передай сэру Уильяму графин шираза.
Мария исполнила указания, однако младший звереныш, встав ногами на стул, отодвинул от меня графин и с сильным иностранным акцентом объявил, что вино sacre[29] и еретикам его пить нельзя.
— Мария, уведи сестер к их няне, а сама ступай к сеньоре Грей, — сказал генерал.
Мария встала, крикнула: „Джульетта! Франческа! Габриэлла!“ — сделала низкий реверанс и, задержав на мне долгий, серьезный взгляд, увела своих необузданных подопечных.
— Вижу полковник, вы не теряли времени, — произнес генерал, бросая одобрительный взгляд на мое чистое лицо и тщательно выглаженный наряд.
— Ваше послание застало меня сегодня утром в Гернингтон-Холле, — сказал я, — и вечером я уже здесь.
— Хм. Отлично. Желаете знать, что за возможности у меня для вас припасены?
— Да, сэр.
— Что ж, со временем узнаете. Планы замышляемой мною экспедиции на восток еще не до конца созрели. Вам придется умерить нетерпение на месяц-другой. А пока есть одно дельце за границей, небольшое дипломатическое поручение, в котором наш повелитель желал бы вас использовать. Знаю, что вы не расположены к такого рода обязанностям и предпочли бы более достойную службу на поле боя, однако же убежден, что вы не погнушаетесь ни одной задачей, за которую джентльмен может взяться без ущерба для своей совести. Если бы я думал иначе, я бы презирал вас, сэр! К черту болванов, которые лепечут о своих склонностях, пока королевская работа лежит несделанной!
Я ничего не ответил на эту тираду, только поднес к лицу флакончик с нюхательной солью и стал ждать продолжения. Затем генерал попросил меня придвинуться ближе к столу и передать бутылку, после чего перешел к сути дела. Моя новая роль дипломата не позволяет мне разглашать дальнейший разговор. Впрочем, могу сообщить вам, что через неделю буду в Париже — без всякой официальной помпы, просто как частное лицо. Мне оказали доверие, и Уильям Перси не такой дурак, чтобы подвести начальство, поскольку этим он подвел бы самого себя».
Завершит мой труд третье письмо от баронета.
«Все-таки зрелость — лучший период жизни. Мое детство и ранняя юность были отравлены горькими чувствами, которые мне никогда не забыть. Теперь я свободен от оков, ясно вижу мою крутую тропу и ощущаю силу, чтобы по ней взобраться. Для меня это не труд, а забава: лезть вверх и вверх, цепляясь за каждый выступающий камень, за каждый крепкий корень и стебель вереска, и видеть далеко над собой желанную заоблачную вершину. Когда я на нее вскарабкаюсь, то забуду и головокружение, и усталость мышц. Что они в сравнении с безграничными далями, которые мне предстанут? Раз или два я оборачивался на подъеме и видел внизу зеленые долины, царственную мглу рощ, сияющий синью морской простор, однако не решался задерживать на них взгляд. О когда же я узрю все!
Шесть лет назад я не знал этой славной мечты. Я рвался к беспечной свободе от унизительного гнета тирании. Я думал завербоваться в солдаты и едва ли помышлял об офицерском чине. Когда мы с Эдвардом бедствовали, скованные вместе нуждой, и ненавидели друг друга за то, что не можем разорвать постылый союз, я терпел муки, каких не ведает ад. Эдвард был сильнее и подавлял меня своим превосходством грубо, ибо натура его груба. Сцены того времени живы в моей памяти по сей день; когда я их вспоминаю, все мои нервы пронзает боль, какую не описать в словах. Я всегда притворялся, будто нечувствителен к его варварской, расчетливой жестокости, и намерен сохранять эту видимость до конца дней. Однако коли есть власть выше человеческой, ей ведомо, что испытало мое сердце.
Теперь я ощутил свою силу. Она сулит мне более высокую участь, и я оставлю тропу юности далеко внизу. Я мог бы умереть на этой полуночной равнине, в холодном одиночестве чувств — и все же рок меня пощадил.
Знайте, Тауншенд, что я не женюсь, пока не найду женщину, которая пережила такие же страдания, ощущала их так же остро, отвергла свои чувства так же безоговорочно и в конечном счете так же успешно одолела все жизненные преграды. В молодой, хорошо образованной особе эти качества будут для меня привлекательнее, чем красота Елены или величие Клеопатры. Красота дается куклам, величие — надменным злючкам, но душа, чувства, страсть и главная добродетель: стойкость — это атрибуты ангела.
Среди всех мерзостей жизни мне довелось встретить такую женщину — одну, и только одну. Да, благородство духа и опыт страданий сочетались в ней с гармонией форм и поразительной красотой. Как часто я смотрел на нее, охваченный изумлением и всепоглощающим сочувствием! Дивный свет души сиял сквозь незаурядную оболочку, проходя через чистую призму лица; глаза, большие и темные, с длинными романтическими ресницами, вспыхивали исступлением, горя сквозь влажную пелену слез, а когда улыбались, излучали тихую радость, любовь, надежду. Она никогда не улыбалась мне, никогда обо мне не плакала; сохранился ли ее образ в мире, недостойном этой ангельской натуры, или она спит в священных рубежах, которые не осквернит даже кощунство, — мне знать не важно. Я видел ее, и светлый идеал пребудет со мною до смертного часа.
Тауншенд! Никогда не заговаривайте со мной о том, что написано выше, а на случай если все-таки заговорите, у меня готов ответ. Откуда вы знаете, всерьез я расчувствовался или просто решил вас поддеть? Разве второе не вероятнее?
Итак, к моему рассказу. Сейчас я в Дуврхеме, как будет видно по штемпелю, а завтра отбываю в Кале на борту парового пакетбота „Крошка Вик“, названного, замечу в скобках, в честь богатейшей наследницы мисс Виктории Делф, чьи полмиллиона фунтов, по слухам, вскружили немало аристократических голов, в том числе одну лысую графскую и даже одну увенчанную королевской короной. Вам доводилось слышать о необычайной королевской щедрости, а как-то сырой ночью под окнами крошки Вик распевал серенады приятной внешности господин. Есть другая сплетня, очень популярная сейчас при адрианопольском дворе: горничная мисс Делф обнаружила несчастного безумца по имени Букет — другими словами, пэра королевства, — который в сильном подпитии сидел на лестнице, непосредственно у покоев ее госпожи. На вопрос, зачем он здесь, благородный лорд, икнув, сообщил, что его намерения касательно мисс Делф в высшей степени честны.
Накануне отъезда из Адрианополя я, как всегда в таких случаях, захандрил. Волнение сборов улеглось. Утром я получил последние указания от Энары, а всю вторую половину дня провел за долгой беседой с премьер-министром в казначействе. Оставался лишь один шаг, но время для него еще не пришло.
