Я сидел в гостинице один. Близился закат. Медленный день, подобно яркой птице, складывал золотистые крылья после долгого полета, готовясь опочить на далеких холмах между Заморной и Адрианополем. Цветы на подоконнике сомкнули свои лепестки, и солнце, казалось, медлило, прежде чем закатиться за лиловую вершину, которой вскорости предстояло его скрыть. Вечерний свет лился сквозь листья мирта и соцветья герани, бросая на противоположную стену багряные отблески, в которых четко прорисовывались тени каждого стебелька.
В вечерней тишине задуматься способен трехногий табурет, упитанный телец и даже, возможно, маркиз Харлау. Вот и я, разгуливая взад-вперед по комнате и глядя то на алый прямоугольник западного окна, то на мрачную историческую картину, украшавшую мой номер, невольно углубился в раздумья.
— Что ж, Перси, — произнес внутренний голос, с которым мы постоянно беседуем, — завтра ты отплываешь в чуждые края. Тебя ждет дальний путь, в твои руки доверены министерские дела и королевские тайны. Задумайся теперь: неужто тебе нечего делать до того, как прозвучат слова прощанья? Слова прощанья? Кому ты их обратишь? Это большой город, столица! Уж конечно, средь широких площадей и длинных улиц, среди тысяч домов Адрианополя сыщется хоть один человек, которого огорчит твой отъезд?! Ведь есть же влюбленная красавица, что каждую ночь разлуки будет слать вслед тебе нежнейшие мысли?
— Нет, наблюдатель, такой красавицы нет!
— Перси, подумай! Уж конечно, хоть одна живая душа пожмет тебе руку с чувством, когда узнает, что ты отправляешься в опасную и загадочную поездку, из которой можешь не возвратиться.
Я думал и думал, но все тщетно. Я не мог представить ни одного человека, связанного со мною узами любви. Наконец внутренний голос шепнул мне единственное имя. Кажется, я усмехнулся с горьким сомнением, но тем не менее решил действовать так, как если бы это было правдой.
Впрочем, до встречи предстояло последнее деловое свидание, и час его близился. Перед моим уходом из казначейства мистер Уорнер сказал, что теперь у меня на руках есть все необходимые бумаги, за исключением одной, которая будет вручена в восемь часов вечера в Заморнском дворце. Было восемь. Когда я выходил из гостиницы, солнце как раз спряталось за холмы. Мне лень описывать вам двухмильную поездку в быстром экипаже, мое вступление во дворец, лестницы и галереи, по которым меня вели. Вообразите, что я наконец в небольшой комнате. Слуга ушел, чтобы меня объявить. Возвратившись, он говорит:
— Сэр Уильям, за вами пошлют немедленно, — кланяется, закрывает дверь, и я остаюсь один.
К этому времени уже начало смеркаться. Королевский дворец был необычно тих, а когда я подошел к ряду окон в дальнем конце комнаты, то увидел засаженный деревьями сад, подступающий к самой стене, и здесь и там — бледное сияние статуй. В темноте ничего толком было не разглядеть, и я скоро устал от вида сумеречных деревьев.
Я заходил по комнате, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Ни звука: ни шагов, ни голоса, ни шепотка. Неужто, Тауншенд, стены дворцов делают толстыми, чтобы одни августейшие обитатели не слышали, чем заняты другие? Я так и не знал, от кого получу искомый документ: от какого- нибудь министра или от самого короля. Какая мука для придворного честолюбца вроде меня — гадать, переходя от надежд к сомнениям!
Наконец послышался звук растворяемой двойной двери. Кто-то вошел.
— Пожалуйста, следуйте за мной, сэр Уильям, — произнес тонкий голосок, и я увидел перед собой пажа — изящного мальчика с волосами, расчесанными на прямой пробор, как у девушки.
Дверь вела в коридор, устланный ковром. По всей его длине горели светильники. Я шел за мальчишкой, присланным меня проводить, и вскоре увидел еще одни двустворчатые двери: свет ламп отражался в полированном дереве так ярко, что мне сперва почудилось, будто передо мной огромное зеркало.
— Вы ведете меня к его светлости? — спросил я, останавливая пажа, когда тот уже взялся за ручку.
— Не знаю, — промолвил он. — Мне велели привести вас сюда.
— Кто велел?
— Лорд Хартфорд.
— Лорд Хартфорд! — воскликнул я в понятном изумлении. Менее всего я ожидал, что у этого человека есть власть распоряжаться в Заморнском дворце. Я ненавижу его, Тауншенд.
Прежде, нежели я успел высказать свое недоумение, дверь отворилась, и меня залил поток света. Когда я вновь обрел способность видеть, то понял, что нахожусь в просторном помещении, дверь которого за мною немедленно затворили. Огромные восковые свечи горели на столе, на каминной полке, в каждой нише. Такая иллюминация вполне подошла бы королевскому празднеству. Я огляделся, ожидая увидеть блеск бриллиантов и колыхание султанов. Ничего подобного.
За центральным столом сидели четверо, устремив друг на друга тяжелый, напряженный взгляд. Больше в комнате никого не было, только на коврике у камина дремала огромная собака. В одном из четверых — он сидел, закинув ногу на ногу и заложив одну руку за голову, — я узнал лорда Арундела. Другой склонился над столом и, пересиливая нервическую дрожь в руках, пытался завести золотые часы с репетиром — это был, вне всяких сомнений, Уорнер Говард Уорнер, эсквайр. Третий, обернувшийся к боковой стойке, чтобы налить бокал красного вина, и тут же выпивший его в торжественном молчании, как на похоронах, обладал характерной наружностью А. Ф. Энары. Но кто же четвертый — сухопарый господин, который, поставив оба локтя на стол и зажав в ладонях хищное лицо, переводил разгневанный взгляд с одного коллеги на другого, хмуря лоб и кривя губы в яростной усмешке? Это, Тауншенд, был лорд Хартфорд.
Я высматривал еще одно лицо, но тщетно. Герцога Заморны здесь не было.
Когда я подошел к столу, трое государственных мужей пожали мне руку; Хартфорд не шелохнулся. Я сел. Некоторое время все молчали. Было очевидно, что перед моим приходом произошло нечто необычное, — оглядевшись, я заметил следы недавнего пребывания герцога. Во главе стола стояло его кресло, а на развернутой карте лежал серебряный пенал.
— Он вернется? — шепотом спросил я лорда Арундела.
Тот собрался ответить, но не успел: лорд Хартфорд заговорил.
— Черт побери, — начал он. — Черт побери, вы все наблюдали его сегодняшний произвол. Вы все видели, как меня оскорбляли и унижали, и ни одному из вас не хватило мужества взять мою сторону — ни одному.
— Милорд, ваше поведение беспрецедентно, — сказал мистер Уорнер. — Ни одно министерство не может без ущерба для своей чести предпринять шаг, к которому вы склоняли герцога. Я дал слово. По- вашему, сэр, я должен от него отступиться? А если его величество отверг ваше предложение в резкой форме, так чего еще вы могли ожидать?
— Это гнусная несправедливость! — отвечал Хартфорд. — Я, представитель одного из древнейших семейств Ангрии, связавший все свои интересы с этой страной еще до рождения Заморны, прошу доверить мне важную миссию за границей и получаю оскорбительный отказ, в то время как гусарского офицера, безродного выскочку, назначают на это место через мою голову. Клянусь всем святым, что есть на небе и на земле, он у меня пожалеет о своем последнем выпаде! Я скажу такое, что затронет каждый нерв этого чертова гордеца!
— Вы слышали, джентльмены? — спросил генерал Энара с широкой ухмылкой. — Примечательное красноречие! Такое не часто услышишь за пределами приюта для душевнобольных!
Хартфорд ожег его взглядом, выхватил из кармана бумажник с визитными карточками и, не сходя с места, бросил генералу вызов.
— Отлично! — прорычал Энара, засовывая карточку в жилетный карман. — Давно я мечтал о таком случае! Пилюля, которой я вас попотчую, живо исцелит безумие и похоть.
Мне хотелось расцеловать старого сурового Тигра — так к месту были его слова. Эхом к ним прозвучал глухой саркастический смех. Он раздавался из-за моего плеча; в тот же миг я почувствовал, что спинку стула крепко сжала чья-то рука. Мне не было нужды оглядываться — я знал, кто там стоит.
Его тон, когда он заговорил, напомнил мне ночь накануне Лейденской битвы. Тогда он отдавал мне приказы лично, и с тех пор я не слышал этого голоса.
