«человеками года», а Беха — «Человеком столетия». Как отвечал Печорин на попреки Максим Максимыча касательно Бэлы: «Да когда она мне нравится?» И нигде в письмах не говорится, что вы — единственный «Человек года»: это поэтический произвол — сколько хочу, столько и выбираю.
Есть лишь один уголовный вопрос: присылают ли лауреатам оплаченные знаки отличия? Допускаю, что приславшим деньги шлют недорогие доски, себестоимость которых, как ни считай, куда ниже указанной цены. Тем более при таком вале — а вал есть, это видно уже по тому, что на одном временном пятачке одной лишь русской прессы столкнулись несколько годовых женщин и вековой мужчина. А сколько еще безымянных героев, которые обмывают свои сертификаты без репортеров, в кругу родных и друзей!
Словосочетание «ярмарка тщеславия» произносится обычно как слитная метафора, без различения буквального смысла — нечто, ставшее названием классического английского романа и популярного американского журнала. Но ярмарка — это рынок. То есть место, где торгуют. Где существуют предложение и спрос. И на этом рынке можно и нужно уметь ориентироваться, как на любом другом.
Все эти «человеки года» в русской прессе — результат многолетнего провинциализма, помноженного на подспудную веру в некую непререкаемую инстанцию, раздающую и назначающую. Отсюда и конфуз. В глубине души многие убеждены, что пишут стихи куда лучше Бродского, и признание Кембриджского центра примут как должное: у того — Нобелевская премия, а у нас — вот.
Российский человек, попав на просторы свободного рынка (это относится и к эмиграции и к метрополии — сроки исторически сходные), растерялся перед широтой ассортимента. Можно приобрести даже то, что не придет самому в голову, — постучат и предложат. При этом рынок — не хаос, а система с четкой, хотя и изменчивой иерархией. Можно уговаривать себя, что прекраснее твоих «жигулей» нет машины в мире, но всем, в том числе и тебе самому, известно, что «мерседес» лучше.
Однако тщеславие — категория невещественная, и эта ярмарка осваивается труднее. Хотя вроде ясно, что «Человек года» Кембриджского центра — не то же самое, что «Человек года» на обложке «Тайма». Но чуть спуститься — и снова туман. Правда, какой-то критерий все же есть. Как и положено на рынке — деньги. То есть если тебя назначают Гением Всех Времен и Народов, но за это просят заплатить, — стоит усомниться в твоей гениальности.
Понятно, найдется множество тех, кто не усомнится. Но для толпы «человеков года» есть регулятор — пресса. На рынке нематериальном именно она строит иерархию славы. Далеко не всегда справедливо, но другого механизма в свободном обществе нет. Более полутора веков назад это осознал Карлейль: «Журналисты — вот кто теперь наши истинные жрецы и короли». Все и зависит от их уровня.
Сами наши тщеславные «человеки года» с их смесью наивности, невежества, самодовольства и лукавства не могут удивить. Куда страннее журналисты, в творческом захлебе додумавшие «престижнейший мировой центр» и «дотошных исследователей». Говоря о Николае Бехе, «Человеке XX столетия», можно ведь было запнуться и вспомнить об Эйнштейне, Генри Форде, Черчилле, Ганди? О Пикассо, Чаплине, Джойсе? О Ленине, Сталине, Гитлере, наконец, тоже оставивших некоторый след в XX веке, не менее заметный, чем след Николая Беха?
Провинциализм и безответственность особенно расцветают в так называемых духовных сферах. Интересно, можно было бы «жигули» всерьез провозгласить «Автомобилем года»?
Два рулона миллениума
Знакомая старушка спрашивает: «Что это все вдруг заговорили про линолеум? Только и слышишь — линолеум, линолеум…» — «Может, миллениум?» — «Может, и так, но этого я уж совсем не понимаю». (Та же самая женщина тревожно интересовалась в августе 91-го: «Что случилось? Все говорят — пунш, пунш…» — «Да не пунш, а путч». — «Ну да, так что за пунш?»)
Похоже, в обоих случаях она была права. Впрочем, что чем обернулось, пусть судят со своей дистанции историки. Мы-то пока по макушку в миллениуме. Даже в двух.
Это самое примечательное и есть: человечество умудрилось устроить себе встречу тысячелетия дважды.
Сначала обманули, сказав, что новая эпоха грянет 1 января 2000 года, и даже приведя сомнительные, но эффектные аргументы. Потом не формально, но фактически попросили прощения (называется «с понтом извиняюсь») и предложили отметить наступление тысячелетия еще раз, уже по- настоящему, 1 января 2001 года.
Кто это такие, которые «обманули», «попросили», «предложили», — более или менее ясно. Это мы. Зачем мы таким делом занимаемся — ответ на вопрос более пространен.
Во-первых, жажда праздника. Если вдуматься, других забот нет. С работой все понятно: дорожка протоптана, сроки известны, зарплата, если ее выдают, чудес не обещает. В среднестатистическом случае нет неожиданностей и с семьей. Простор творческому воображению — только в устройстве досуга, развлечений, праздников. Так и дофантазировались до двух встреч одного Нового года.
Отсюда — во-вторых: изощренная изобретательность человечества и особенно его передового отряда, работников индустрии отдыха и рекламы. Здесь выработаны такие механизмы убеждения, что захоти они — мы бы эти миллениумы гуляли каждый месяц.
Примыкающее сюда — в-третьих. Изношенность религиозности и морали, которые прежде могли бы и не позволить так бесцеремонно обойтись с Писанием. Рождество, в конце концов, случилось лишь однажды.
В-четвертых, для праздников и суперпраздников есть возможности. В зажиточном мире — материальные и технические, в ином — подогреваемые этим примером идейные мотивы. Не то чтобы у благовещенских учителей вдруг появились деньги, но и они 31 декабря 2000 года сядут под дубль-елку. Сознание всегда опережает бытие — в Благовещенске тоже. Пермь живет мыслью, что она первой из больших европейских городов войдет в третье тысячелетие, — все для того, чтоб напомнить: Европа начинается в Перми. (Можно ведь и наоборот: Европа в Перми кончается — но об этом неохота.)
Стечение всех обстоятельств зачислило (мы и зачислили) событие в разряд социальных заказов. Миллениум приобретается как линолеум: «Рулон, будьте добры. Нет, знаете, пожалуй, лучше два».
Скручивают. Заворачивают. Но берут как-то вяло. Да и предлагают с прохладцей. Устали.
Уже и накануне первого миллениума был предупреждающий звоночек. В Париже, который веками считался столицей мира и оттого к смене тысячелетий готовился особенно вдохновенно, случился ураган. В парках повалились дубы, пережившие революцию. С мостов через Сену посрывало гирлянды иллюминации. Намек: сиди дома. Не поверили и отгуляли вовсю. Но на вторую полноценную гулянку энергии явно не хватает. Мы, конечно, стиснем зубы и все что положено по капле отдадим ради праздника, но уже понятно, насколько тоньше и жиже второй рулон.
«Вы просили два рулона миллениума?» — «Да нет, пожалуй, один. Второй лучше все-таки линолеума — чтоб, знаете, веселенький такой и немаркий».
Ценный урок: современный человек оснащен разнообразно и мощно, но, как прежде, в сути своей уязвим и слаб, ничуть не прибавив за столетия эмоционально, душевно, интеллектуально. Мы не выдерживаем даже двух подряд больших праздников, которые сами же придумали и назначили. Утешительно: если на радости недостает сил, может, и на злодейства недостанет?
Археология поколения
