П. В. Эпоха крупных фигур вроде прошла — что правильно, наверное. В налаженной системе достаточно умелого администратора, а не вождя, способного на размашистый общественный жест. Система важнее. Ведь правовое общество отличается от неправового только тем, что в нем жить удобнее. Когда жизнь строится по правде, а правда у каждого своя, то среди десятков миллионов правд нравственный хаос неизбежен. Вам скажут: надо жить по божьим законам. Так это говорит очень часто тот, кто в эти законы отродясь не заглядывал. А заглянет хоть в одно Евангелие — остолбенеет от многозначности притч. Да, есть заповеди, но ведь за неиспользование этих «не укради» ничего не будет — на этом свете по крайней мере.
Это же не Уголовный кодекс — вот за его нарушение могут посадить. И если такой писаный закон один на всех, суд неподкупен, наказание неотвратимо — и все это действует в 95 процентах случаев (отклонение всегда неминуемо), — то жить удобнее и спокойнее. И управлять такой жизнью.
П. В. Да уж какое там! И недостойно и не простились. Россия все прикидывается христианской страной — на деле-то никогда ни в чем не покаявшись. Мне рассказывал московский приятель, как ходил недавно к исповеди. Стоит в очереди. Вдруг раскрасневшийся от волнения священник закричал: «Все, больше о телесериалах слушать не буду!» Люди не понимают, что такое исповедь, покаяние, — как те, кто живет сериалами, так и те, кто входит во властные структуры.
П. В. Да все с той же свободой — передвижения, проживания, информации, высказывания.
Петр Вайль. По моим наблюдениям, патриотические порывы малых стран и народов почти всегда симпатичны и трогательны. Порывы больших, да еще с имперскими амбициями — отталкивающие и непременно агрессивные. «Патриотизм» в его российском изводе — непременно негативный, с отрицанием всего прочего. Никто ж не говорит «какие у нас березы!» — обязательно с продолжением «нигде таких нет!». Да нет, в Канаде не хуже. И в Штатах. И в Германии. И так далее.
Тяжелый комплекс неполноценности — вот что рождает подобный патриотизм. Естественно любить родных и друзей, а гордиться тем, что ты родился на таком-то градусе северной широты и восточной долготы, — так же нелепо, как похваляться, что родился во вторник.
П. В. Вероятно, нет. «Чужой» всегда будет виноват в твоих неурядицах. Не себя же винить, в конце- то концов!..
Представитель меньшинства, особенно угнетаемого — или потенциально угнетаемого, подверженного опасности, — неизбежно оказывается в лагере либералов, так как он за свободы. Если ты просто в силу своей непохожести имеешь шанс получить по рылу, то нужно, во-первых, искать способы самому пробиться, лично, не лежать на печи, а во-вторых, пытаться создать вокруг нечто вроде права, морали, этикета поведения — всего того, что не позволяет слишком уж проворно и безнаказанно давать в рыло. В современном мире свобода — прежде всего свобода для меньшинств, потому что большинство и так себя неплохо чувствует, в силу численного превосходства. Это же численное превосходство порождает чувство коллективной ответственности: вон нас сколько — и побеждаем скопом, и обижают нас всех сразу. Смотрите, что происходит с Россией на спортивных состязаниях или каких-нибудь певческих конкурсах: если победа — наша, если проигрыш — наших засудили. Так жить куда легче, хотя вроде понятно, что взрослому человеку пристало отвечать самому за себя. Примыкать к такой умственной легковесности, которая почему-то именуется патриотизмом, мыслящему человеку — неловко. За таким «патриотизмом» удобно укрываться, пряча как свою агрессивность, так и свою апатию, — это и есть толпа. Но если ты осознаешь меру своей личной ответственности и готов высказываться и поступать сам по себе, ты автоматически из толпы исключаешься. Собственно, это и есть основа либеральных ценностей — личная свобода, личная инициатива…
Самое интересное в любом народе — те его качества, которые оборачиваются и так и этак: и положительно и отрицательно. Вот русская непоследовательность и разгильдяйство, попросту говоря, бардак — ужасающее зло, но он же и ценнейшее благо. У немцев поезд не пойдет, если сказано, что не пойдет. Возвращайся домой и кукуй там до следующего извещения. А тут сообщение грянет неожиданно, потом так же неожиданно отменится, и тебе обломится отдельное купе, потому что кто-то поверил и уже уехал. Я уж не говорю о репрессиях и лагерях: здесь те же аккуратные и добросовестные немцы поработали куда эффективнее в более короткий срок. Если там ты был в угрожаемой категории, уцелеть практически не было шансов, а тут можно было уехать к тете в соседний город и прожить долгие годы. Но и попасть просто так, по выражению лица и кривой улыбке, — в России было куда вероятнее. Бардак — это и гневливость: растрепанность чувств, недостаток душевной дисциплины. Но бардак — и отходчивость: ты че, да я уж забыл. Опять-таки бардак может часто обернуться добротой. Приезжай, живи, мы с женой на полу неделю поспим — это же не традиция гостеприимства, как где-нибудь на Кавказе, а от равнодушия к себе и привычки к дискомфорту. Но и к тебе ведь он приедет со всеми домочадцами, превратив твою жизнь в ад. А русский человек, что объяснимо, будет всегда трактовать эту многогранную медаль только по одной стороне. Это я все еще и к тому, что в так называемых чертах стоит разобраться — что откуда идет. Есть вещи, огорчающие безусловно, — например, отсутствие, используя формулу Мандельштама, «добродетели чужелюбия». Что в цивилизации называется ксенофобией, а на улице, по-свойски: «метелить черножопых, узкопленочных и прочих чурок». Страшная оборотная сторона соборности, коллективной ответственности: дескать, если мы все скопом правы, значит, те, кто не такие, виноваты — неконкретно, метафизически, но заведомо. Есть то, что безусловно радует, — артистичность. Русский человек как тип — артистичен: не так явно и броско, как итальянец или грузин, но скучно с ним не будет. Правда, пока до дела не дойдет — там и заскучаешь, и завоешь, и за помощью побежишь.
Но пока ля-ля — все чудно. Потому, кстати, я так люблю вне столицы бывать: в Москве-то все более-менее предсказуемо. А вот сразу за Московской кольцевой дорогой — там хоть и леший бродит, но ведь и русалки на ветвях сидят.
П. В. Конечно отличается. Как лица, как языки, как быт, как уклад. Только глупая самонадеянность — думать, что она какая-то особо загадочная. Испанская или японская души — такие же таинственные. И Тютчева совершенно неправильно понимают: у него отчаяние, а не восторг. Ну все, приехали, ничего не получается, никакого ума не хватает, остается только верить. Не зря же Тютчев, патриот из самых убежденных, но проживший долго в Европе, написал о России: «Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья. / Жизнь отошла, и, покорясь судьбе, / В каком-то забытьи изнеможенья / Здесь человек лишь снится сам себе».
Петр Вайль. Я не политолог, не социолог, не этнограф, а литератор. Поэтому говорить могу только о культурной стороне дела. В этом отношении Россия — безусловно Европа. С европейским, вообще с западным, европейско-американским миром Россия и должна соразмеряться и себя соотносить. А то вот недавно вернулся из кругосветного путешествия мой московский приятель-писатель и говорит: «Знаешь, сильнейшее впечатление — в очень многих местах живут хуже, чем у нас, и устроено многое хуже». Вот дела: как о литературе — Толстой рядом с Шекспиром, как о музыке — Шостакович круче всех в ХХ веке, кино — Тарковский и Герман впереди планеты всей, а как об уровне жизни и свобод — Бангладеш и
