Приедайне — название вспомнят те, кто ездил электричкой в Юрмалу: последняя станция перед Взморьем. В американском Приедайне в начале 80-х лихо справляли Лито (Иванов, вернее Янов, день): с самодельным пивом, пирожками со шпеком, кострами, дубовыми венками для именинников — Янов. Они увезли свою Латвию на два десятка лет позже, чем переправилась на Запад несогласная Россия. Как там у Довлатова: «Настоящий эстонец должен жить в Канаде». Латыш тоже обосновался за океаном или хотя бы за морем — в Швеции, Дании.
Мой диссидентствующий коллега по рижской газете «Советская молодежь» объяснял, что захват Латвии в 40-м — расплата за то, что латышские стрелки охраняли и спасали Ленина. В буром параллелепипеде, испортившем набережную Даугавы, помещался Музей красных латышских стрелков. Теперь там Музей оккупации — и той и другой: советской и нацистской. Мой отец, переведенный в Ригу из Германии в 49-м, — оккупант? Я, родившийся в Риге, — сын оккупанта? Получается, да.
С 1 сентября нынешнего года в Латвии вступит в силу новый закон об образовании. В русских школах 60 процентов дисциплин в последние три года обучения будут вестись на государственном языке, 40 — по- русски. Бурные обсуждения велись с мая 2003-го, но демонстрации протеста, так взволновавшие Россию, пришлись на зиму 2004-го. На улицы вышли ученики, перепуганные учителя пытались их запирать, они выпрыгивали из окон. Охранники у президентского дворца (в прежние времена символически — Дворца пионеров) опрометчиво посоветовали: если уж все равно уроки сорваны, пошли бы лучше выпить пива. Но школьники, не дожидаясь пивного воздействия, без того помочились на резиденцию главы государства.
Зимнее обострение произошло оттого, что в парламенте поступило предложение: не 60 на 40, а 90 на 10 — по-русски только то, что уж совсем неразрывно связано с языком. Предложение не прошло. Обо всем этом мало знают в России. Там видят протесты и говорят об угнетении русского меньшинства.
У меня в Риге остались русские друзья и знакомые, мое сочувствие — с ними. Перехлестов и глупостей у латвийских властей — сколько угодно, но они хотят простого и повсеместного: чтобы у государства был государственный язык.
Для трезвой оценки таких событий существует только один взгляд — исторический. С 1710 года Латвия — часть Российской империи. Автор национального эпоса «Лачплесис» — выпускник Одесского юнкерского училища, офицер русской армии Андрейс Пумпурс. 1918–1940-й — просвет независимости. Потом — советские танки. 1991-й — известно.
Есть и другая история — прожитая самим. Из своей центровой 22-й школы, на углу Ленина и Красноармейской (до и после — Свободы и Рыцарской), которую заканчивали по-разному значимые для советской истории Михаил Таль и Борис Пуго, я вышел, не зная и десятка фраз по-латышски. Дальше сложилось так, что все-таки заговорил на языке страны, в которой родился и вырос. Но это было вовсе не обязательно. Большинство моих друзей не смогли бы написать не только «Солнышко начинает припекать», но и «Сегодня вторник» на языке народа, который воспринимался как досадная особенность, портившая хороший город. Не все знакомые моей юности были люмпены и маргиналы, которые не задумывались, почему надо идти бить «лабуков», — ясно же. Но общий социальный обиход, подкрепленный политикой, существовал. Никак иначе его не назвать, как комплекс колонизатора. С двойкой по латышскому в русских школах переводили в следующий класс. Повторяю. Латышский язык в Латвии был непрофилирующим предметом. Повторяю еще раз.
Утро нашей Родины, или Ностальгия по Большому Стилю
За много лет не припомню, чтобы искусство производило эмоциональное впечатление такой силы. Говорю не только о своих ощущениях, но и опираясь на наблюдения во время вернисажа. В толпе американцев, пришедших на выставку «Сталинский выбор», наши безошибочно опознавались по блаженному выражению лиц, какое возникает у людей, принявших вторую рюмку за обильно накрытым столом в хорошей компании.
Компания собралась и вправду недурная. Первоначальная идея выставки, принадлежащая Виталию Комару и Александру Меламиду, была скромнее: показать в Америке картины, которые получали Сталинские премии. Потом, как это водится, замысел разросся: подключился нью-йоркский Институт современного искусства, связавшийся с Третьяковской галереей, Музеем вооруженных сил и т. д. В результате в экспозиции, сохранившей название «Сталинский выбор», около десятка премированных полотен, но плюс к ним еще более сотни картин периода 1932–1956 годов.
Такого солидного представительства соцреализма не было лет тридцать по обе стороны границы. Громкие имена: Герасимов, Бродский, Дейнека, Ефанов, Сварог, Шурпин, Налбандян, Иогансон. Прославленные шедевры: «Утро нашей Родины», «Ленин в Смольном», «Нарком на лыжной прогулке», «За великий русский народ!», «Прибытие Сталина в Первую конную», «Ходоки у Ленина», «Ворошилов и Горький в тире ЦДКА».
Охватывает диссидентский трепет от прикосновения к запретному. Времена меняются: разрешили «Архипелаг ГУЛАГ» — пришел черед «Сталина в ссылке, читающего письмо Ленина», стал доступен Иосиф Бродский — пора возвращать Бродского Исаака. На вернисаже Татьяна Городкова, главный хранитель фонда советского искусства Третьяковской галереи, сказала мне, что в старом здании в Лаврушинском переулке останется все до 1917 года, а все, что после, перейдет на Крымский вал, где места хватит не только супрематизму, но и соцреализму. Так что, если все пойдет хорошо, скоро и на родине можно будет увидеть полотно «И. В. Сталин делает доклад по проекту Конституции на VIII внеочередном Съезде Советов».
Кстати, именно на этой картине, где Ворошилов, Молотов, Калинин обмениваются за спиной Сталина добрыми радостными улыбками, я заметил то же выражение лиц, что и у публики в Нью-Йорке. Происходит погружение в теплый спокойный океан. Конечно, это детство. Детство в самом широком смысле: уют, уверенность и красота.
Я поймал себя на чувстве — странном и даже стыдном — в зале, так сказать, настоящих художников. Например, когда разглядывал «Купание красных конников» Кончаловского (смелая постимпрессионистская манера не просто большого мастера, но и культурного профессионала, знакомого с мировыми достижениями эпохи). И вдруг понял, что мне отсюда хочется уйти, ощутил легкое раздражение от грубых мазков после комфортабельной гладкописи всей экспозиции. Зачем это? Как же терпим был Хрущев, всего только накричавший в манеже на Эрнста Неизвестного и его коллег. А ведь мог и бритвой по глазам полоснуть. Каково было им, выросшим на одних передвижниках! Говорят, когда Хрущев увидел картину Фалька с зеленой женщиной, то был возмущен — но тем, что натурщицу вымазали краской, такое вот извращение. Его прямое честное воображение не проникало в те порочные закоулки сознания, где могла родиться мысль изобразить зеленым цветом натуральную розовую женщину.
На выставке «Сталинский выбор» и розовых женщин нет. Соцреализм той поры не жаловал обнаженной натуры, как бы опираясь на целомудренную чеховскую формулу прекрасного, где о теле ни слова, а одежда учтена. Одежда, вроде компенсируя ее небогатое разнообразие, выписана тщательно и любовно. Живописные мундиры можно выставлять отдельно, но и женские наряды хороши простодушной пестротой — как на моей любимой картине Ефанова и Савицкого «Конный переход жен начсостава».
Атмосферу неизбывного праздника создает эта суггестивная красота. Учитывая коллективистскую установку на многофигурность, можно прикинуть, что всего в сотне картин — тысячи полторы лиц. И лишь одно — неприятное: на картине Антонова «Разоблачение вредителя на заводе». Да и там отвратительная вражеская личина почти заслонена красивыми возмущенными лицами рабочих.
То же — в культовых фильмах эпохи. В «Светлом пути» беглую сцену с вредителями почти и не замечаешь — остается лишь факт доблести героев. Еще нагляднее «Девушка с характером», где работница зверосовхоза Катя Иванова ловит диверсанта походя, между чисткой зубов и выходом на работу. Все так обыденно, что поимка и конвоирование кажутся завязкой какого-то комического эпизода, пока не
