понятен и прост.
В целом после смерти Сталина в стране произошел кризис самого понятия — вождь.
Монументальность Сталина вызвала к жизни потребность в простоте и доступности лидеров — как противодействие диктату его обожествленной личности.
Целиком был пересмотрен Ленин. О нем совершенно серьезно рассказывали истории с былинными зачинами: «Известно, что Владимир Ильич, будучи человеком удивительной скромности, терпеть не мог пышных торжеств, юбилейных речей, адресованных ему подарков». Один мой знакомый писал в физкультурном институте курсовую работу о том, как Ленин в Швейцарии совершал дневные прогулки в 70 километров по горам. Портной излагал в «Огоньке» длинную неинтересную историю, в которой вся информация сводилась к тому, что у Ильича было только одно пальто.
А главное — выяснилось, что Ленин был отчаянный хохотун и остряк.
Старая большевичка Е. Драбкина вспоминала, «какой хохот стоял на заседании Военно- революционного комитета», «сколько взрывов смеха было хотя бы вокруг вызовов телефонной станции». И — «как во всем и везде, самым веселым, самым жизнерадостным был Владимир Ильич!» «Ух, как умел хохотать. До слез», — вспоминала о нем Надежда Константиновна.
Апофеозом ленинской смешливости можно считать пьесу нынешнего прораба перестройки Михаила Шатрова «18-й год», где Коллонтай говорит: «А вы помните, как отреагировал на это Ильич? Как он расхохотался. Я отлично помню его слова: «Как же можно совершить революцию без расстрелов?..» Действительно смешно.
Это напоминает юмористическую рубрику в газете «Чертова перечница» — были такие издания в Петрограде 18-го года, там печатались шутки типа «Наш расстрел везде поспел».
Надо сказать, на фоне правительственного юмора, возрожденного воспоминаниями о Ленине и реальным хрущевским смехом, чудовищно выглядели советские интеллигенты. Вознесенский требовал убрать Ленина с денег — «так цена его высока»; Чичибабин хотел быть «таким, как Ильич»; Румянцева по-бабьи причитала:
После преклонения перед Сталиным было заманчиво застегивать пальто доступному бронзовому Ленину.
Тут стоит вспомнить, что Горбачеву пришлось одернуть на партсъезде режиссера Кулиджанова, слишком уж раскатившегося в славословиях генсеку, превзойдя в этом и советских чиновников, и партийных функционеров. Как выразился по другому поводу один литератор — хуже нас никого нет.
Ленин 60-х годов — в тех же пьесах Шатрова — острил без умолку и был болезненно смешлив. Драбкина обнаруживает его «глубочайшую человечность» в том, как все Политбюро во главе с Лениным просто повалилось от хохота, когда на Красную площадь забежала собака.
Размашистый и достижимый Хрущев казался реинкарнацией пересмотренного Ленина. Во всяком случае, вряд ли Эрнст Неизвестный смог бы так разговаривать со Сталиным, как с Хрущевым: «Не вам выбирать мне родину!»
Дело даже не в том, что при Сталине за такими речами могли последовать репрессии вплоть до конечной. Сам образ Сталина и сталинский стиль не располагали к такому к нему отношению.
А Хрущев с его несерьезной вышитой рубахой (прозванной в народе «антисемиткой» — хотя сам Никита Сергеевич вроде в особом антисемитизме не замечен), с его прибаутками на партсъезде — «Акуля, что шьешь не оттуля?», с его стучанием ботинком по трибуне Генеральной ассамблеи ООН выглядел совершенно по-иному.
Кстати именно иностранцы, пораженные необычностью фигуры советского лидера, оценили Хрущева выше своих. В соотечественниках срабатывал комплекс невыноса сора, стыда перед заграницей. А заграница от души веселилась, когда советский премьер размашисто беседовал с американским корреспондентом, бравшим у него интервью в Нью-Йорке. Тот — Дэвид Саскайнд — сказал по какому-то поводу, что так говорить — значит, согласно американской поговорке, «лаять на луну». Хрущев не замедлил с ответом: «Я приехал не лаять. Я — Председатель Совета министров величайшего в мире социалистического государства… Вежливость должна быть, а то вы привыкли всех тыкать и мыкать».
Хрущев обладал скорее не чувством смешного, а чем-то более важным — подлинным чувством юмора, которое позволяет видеть предметы и явления под неожиданным углом. В его мемуарах, заполненных высказываниями полуграмотного некультурного человека, вдруг вспыхивают перлы оригинальной образности. Ему принадлежит лучшая формулировка явления «оттепели»: «Возросли потребности, я бы даже сказал, что не потребности возросли, возросли возможности говорить о потребностях». Очень похоже, что хрущевский афоризм применим и к «оттепели номер два».
Его мышление вообще было творческим, художническим. Речи и выступления Хрущева следует ценить, как «Евгения Онегина», — по лирическим отступлениям.
Эксцентрика этих отступлений поразительна. Так, Хрущев мог с трибуны ООН в течение шести (!) минут излагать анекдоты из жизни царской России; потрясенным разоблачениями сталинских преступлений делегатам XXII съезда рассказывать про охоту на тигров в Индии и вкусе слоновьего мяса; а американским миллионерам, собравшимся в престижнейшем нью-йоркском клубе — про верблюда: «У нас в некоторых районах, жители которых никогда не видели, например, верблюда, возникает большое скопление народа, если верблюд появляется. Всем хочется его посмотреть, а кое-кто желает и за хвост подергать… Здесь собрался цвет капиталистического Нью-Йорка. И вдруг среди столь избранной публики появляется коммунист. Понятно, что возникает желание посмотреть на него, а если у него окажется хвост, то и подергать за него».
Непредсказуемость, неуправляемость, анархия — все, что веселит детей в рыжем клоуне, — в полной мере проявлялось на арене размером в планету. Хрущев — артистичный, взрывной, наделенный даром импровизации — был великим рыжим клоуном.
Понятно, что после него Брежнев казался — хоть и был, наверно, таким, несмотря на разуверения внука, — невероятным занудой. Я затрудняюсь вспомнить что-либо смешное, продуцированное Брежневым за восемнадцать лет правления, кроме анекдотов, которые как раз обыгрывали его скучность и занудство. Только однажды мне пришлось увидеть оживление брежневского телеобраза — когда Подгорный во Владимирском зале по случаю семидесятилетия генсека выхватил золотую саблю из-под столика на кривых ножках, протянул ее перед собой, и восхищенный Брежнев буквально закричал — весело и откровенно — во время прямого репортажа: «Смотри ж ты, понимаешь, какая штука!» Это было даже трогательно.
С Горбачевым ситуация сложнее. Он, как принято говорить, руководитель нового типа. Он смеется часто, но всегда по делу. Он не сострит о Гарсиа Маркесе или даже о Солженицыне, он не расскажет про верблюда, он не обрадуется золотому оружию. У него все расчисленно, все со смыслом и значением — каждая реплика, каждая улыбка, каждая усмешка.
И пока еще непонятно — как отнестись к этому. С одной стороны, не радует ни страшный юмор Сталина, ни беспардонный смех Хрущева, ни убогое веселье Брежнева. А с другой стороны, человек без чувства юмора — схематичен и безжизнен. С точки зрения политического устройства — недемократичен, лишен внутреннего плюрализма, партиен.
Тут, перейдя к серьезным вопросам политических прогнозов, я и закончу, как полагается серьезному политическому обозревателю: время покажет.
