— Я не могу поверить! — прошептала Ленка. — Не могу поверить. Это не со мной!
— Не разводи нюни! — приказала бабушка. — Возьми себя в руки. Сейчас нужно действовать. Спасать ее, вот что. Не дай бог, еще к чему-то пристрастят ее там. Она же такая слабая. Такая впечатлительная, на нее же любой может повлиять.
— Господи! — воскликнула Алена, уже собираясь плакать.
Бабушка фыркнула и дернула плечами. Нет, ну почему нельзя держать себя в руках?
— Перестань! Иди, покупай билеты, и знаешь, вообще ничего не говори Володе. Нет, скажи, что тебя срочно вызвали… хотя кто тебя вызовет. Ты же не работаешь, — с досадой хмыкнула бабушка.
— Я скажу, что у меня подруга заболела, — моментально придумала Алена.
— Подруга? — Бабушка усмехнулась. Вся Ленкина жизнь — подруги. Бесконечные пустышки с темами о косметике, тряпках и смысле жизни. Боже мой! — Хорошо, пусть будет подруга, которая очень тяжело заболела. Нечего раньше времени Володю волновать. Значит, я ловлю Соньку дома, а ты летишь сюда, как только сможешь.
— Договорились, — кивнула Алена и повесила трубку.
Она огляделась по сторонам: оплаченный за счет посольства маленький уютный домик в тихом районе Веллингтона показался ей ужасно скучным и отвратительно-серым в тусклом вечернем свете. Ловушка, в которую она попала и теперь дрожит, не зная, что станет с ней, когда крышку откроют и ее извлекут из темноты на божий свет.
Рядом с кроватью, разобранной как попало, с несвежим постельным бельем, на заваленном мусором и бумажками столике стояла бутылка ирландского ликера «Бейлиз», выпитая на две трети. Алена сделала большой глоток и разрыдалась — громко, в голос, с подвыванием и всхлипыванием. При всем желании она не смогла бы разбудить Володю, даже если бы стала кричать на всю улицу, через весь их тихий заморский респектабельный квартал. Володи не было дома, он не пришел ночевать.
Билеты удалось достать только такие, по которым пришлось лететь первым классом, за огромные деньги, какой-то местной авиакомпанией до Лондона, а оттуда уже в Москву. Даже при таком раскладе улететь получалось только через неделю, и в нормальной ситуации Алена бы никогда в жизни не пошла на такие траты и такие неудобства. Но ситуация была ненормальной, совершенно ненормальной. Алене хотелось срочно встать и исчезнуть. Улететь хоть куда-нибудь. Спасать дочь — пожалуйста. Только выпустите из этой тихой, не убиравшейся несколько недель ловушки, только откройте окно в Москву, а то спасать придется уже кое-кого другого.
Готье лежал на старом, обшарпанном диване и смотрел на полуобнаженную Элизу, на ее темный силуэт, еле заметный в сумраке комнаты, на фоне чуть светлеющего окна. Раннее утро медленно подступало с востока, оно прорывалась сквозь мрачную пелену по-осеннему длинной, но такой короткой для них двоих ночи. Элиза завернулась в простыню и смотрела на изогнутую пустынную дорогу. Вид из окна мотеля открывался угрюмый: осенняя Россия, бескрайние мокрые поля с нескошенной травой, мелкие капли дождя на оконном стекле.
— Что ты там пытаешься разглядеть? — спросил Готье, вставая. Элиза не обернулась. — Тут даже никто не ездит, по этим дорогам. Одна машина в час, странно, правда? Какое-то Зазеркалье. Прекрасное место для убийства.
— Да, — кивнула она, вздрогнув в момент, когда его руки коснулись ее худеньких плеч.
— Тебе хорошо? — спросил вдруг Готье, и сам над собой посмеялся. Вот это вопрос, какая невообразимая глупость. Он никогда ни у кого не спрашивал, это же бессмысленно. Если кому-то хорошо, это будет видно и без слов. Этого не скроешь. Если нет… Однако по Элизе сказать что-то определенно не получалось — она смотрела вдаль своими спокойными, чистыми синими глазами и думала о чем-то. Готье готов был поклясться, что не о нем, и это его расстраивало. Ему было все равно, о ком думает Ингрид, но он хотел бы, чтобы Элиза думала о нем. С другой стороны, вчера, когда стало известно, что Ингрид уезжает на день раньше, чтобы рассчитаться по всем гастролям с заказчиком, и что до возвращения в Москву у них с Элизой остается одна ночь — свободная, ничья, принадлежащая только им двоим, лицо Элизы загорелось такой радостью, таким огнем, что на душе у Готье потеплело. Странным образом, эта девочка будоражила его воображение. Казалось бы, что такого — молчит и улыбается. Даже лучше, когда так. Никаких разговоров, и только тела — такие властные в своей страсти, такие неразлучные, и руки сами тянутся навстречу рукам, губы отвечают взаимностью, длинные ноги обвиваются вокруг его ног так, что не остается никаких сомнений.
Все же для какого-то внутреннего спокойствия Готье чего-то не хватало, всего нескольких слов, на которые Элиза была неспособна. Хотя… это как раз вряд ли. Если бы она захотела, если бы это стало по каким-то причинам ей нужно, она бы сделала или сказала все, что угодно. Уж это-то Готье понял. То, что ей это не нужно, и было сложнее всего. Он точно знал, что Элиза не станет спрашивать у него, когда он позвонит или куда идет и когда вернется. Она не спросит, кого он любит больше — ее или Ингрид, которая за эти два месяца, кажется, вообще все перепутала и думает, что уже не за горами свадьба. Как же слепа любовь!
А Элизе были не нужны слова, и это очень жаль, потому что Готье мог ей их дать в избытке. Эти слова выливались на свет в виде стихов, он давно не писал так много. Но даже это не помогало, его переполняли чувства и в особенности желания, и то, что давало гибкое, отзывчивое, страстное тело Элизы, не могла заменить бумага и любые, самые лучше сочетания слов. Только прикосновения и поцелуи, но времени осталось совсем немного. Оно утекало сквозь пальцы, и утро их уже совсем накрывало, бросало туда, где поцелуев уже не будет, останутся только взгляды.
— Тебе хорошо со мной? У этого дивана все пружины повылезли, ужас. У меня будут боевые ранения. Так тебе хорошо, скажешь или нет?
— Да. — Соня улыбнулась и поцеловала его руку, которой он ее обнимал.
Готье вздохнул и прижал ее еще крепче к себе.
— У тебя такая белая кожа. Ты, наверное, никогда не загораешь. — Он прикоснулся губами к ее плечу и еле слышно застонал.
Соня повернулась. Удивительно, как быстро девочка может стать женщиной и как все меняется после этого. Ее тело, такое неловкое и угловатое еще совсем недавно, теперь обрело своеобразную плавность движений. Она смотрела теперь на женщин и мужчин другими глазами, и мир, который до этого возбуждал только ее любопытство, теперь завладел ею, манил и сжигал изнутри, горел огнем и мог легко воспламенить все вокруг. Соня смотрела на Готье и думала: что в нем такого, от чего ей хочется остаться здесь, в этом ужасном номере навсегда? Что в нем такого, от чего она покорялась ему бездумно и всецело? Возможно, даже разрушает свою жизнь. Во всяком случае, это может выглядеть так со стороны, хоть это и не кажется таким уж очевидным. Но это желание остаться с ним до самого конца, оно действительно было сильнее ее, и сопротивляться бессмысленно, можно только стоять и ждать, когда все закончится. А в том, что оно обязательно закончится, Соня почему-то не сомневалась.
Это и есть любовь? Когда все замирает и останавливается, а мир становится маленьким, умещаясь в комнате придорожной гостиницы. Когда от мыслей о завтрашнем дне становится даже немножко физически больно. Или это что-то еще? То ли это самое, что есть у Ингрид? Та же самая болезнь или другая?
— Я не хочу уходить, — прошептал Готье ей на ухо.
В другом углу комнаты, на прикроватном столике, зазвенел будильник. Их бегство, если еще не стало очевидным, могло раскрыться в любую минуту. Надо было собираться, надо было хотя бы попытаться замести следы. Хотя, положа руку на сердце, ни он, ни Элиза не прикладывали никаких усилий, чтобы скрыть свой роман. Они только не спешили «давить на кнопку», понимая, что взрыв — это всегда плохо, что бы ни явилось катализатором этого взрыва.
Эта связь, эта измена, в которой их обвинят, не была изменой как таковой, ибо ни один из них никому не клялся в верности. Но когда это что-то меняло? Каждый воображает все, что хочет. Ингрид вообразила бог весть что про себя и Готье, и, когда взрыв произойдет, ей будет больно, очень больно. Соню расстраивало то, что когда-нибудь она станет невольным палачом и источником ее боли, хотя она и не являлась ее причиной.
Но так ли это важно — почему больно. Сильная боль важна сама по себе. Самообман — такая же часть жизни, как любовь или ненависть. Ингрид не хочет видеть вещи такими, какие они есть. Сквозь
