призму ее закрытых, замотанных повязкой глаз все представало в другом, в искаженном свете — какая разница. Пусть! Отчаяние сердца будет настоящим, подумала Соня. Что бы ни было тому причиной.
— И я! — сказала она.
Лицо ее любовника озарилось светом. Готье медленно наклонился к ней, притянул к себе, и ее простыня слетела на пол. Он поцеловал Элизу, а потом поднял на руки и перенес на диван. Аккуратно, очень нежно. Так, будто боялся, что от одного неосторожного движения она вдруг возьмет и исчезнет в утреннем свете.
— Я хочу узнать тебя получше, — прошептал он, и Соня поразилась, как по-другому прозвучала эта фраза в его устах, какой смысл приобрела, как заставила ее покраснеть. Она изогнулась и закрыла глаза. В его руках ее тело словно оживало, и это было волшебством. Волшебством, которое стоило любых жертв. Бессонная ночь, полная любви, — что может быть лучше?
— Надо собираться. Нам ведь не нужен скандал сегодня. — Готье улыбнулся и аккуратно поцеловал Соню в кончик носа. Он не хотел скандала не из-за себя — из-за нее. Почему-то он вдруг стал думать о ее чувствах, будто сам их ощущал, будто был каким-то образом подключен к ней.
— У-у! — Соня помотала головой и прижалась к Готье. Она хотела спать и не думать ни о чем.
Готье усмехнулся. Ее короткий вздох значил для него больше, чем все остальное. Скандал — так скандал, в который раз подумал он, но, видимо, вся эта поездка была заговоренной.
Через час они выскользнули из дешевого придорожного мотеля и поймали машину, направляющуюся в сторону их гостиницы. Было поздно, и у Готье, и у Элизы замирало сердце, когда они входили в стеклянные двери гостиницы их последнего города — Набережных Челнов. Гостиница была пуста. Даже администратора на проходной не было, и все музыканты спали. Вчера вечером, видно, многие праздновали окончание гастролей, и сегодняшнее утро не было для них ни добрым, ни ранним. Какие-то хмурые люди иногда пересекали холл, но все это кончилось ничем — в номере стоял бедлам, и никто не поинтересовался у Готье, где его носило всю ночь. Его отсутствие заметил разве что Борис Николаевич. Так кто ж его спросит, почему он грустит? Пес и пес, чего с него взять. Скулит? Мало ли! Может, ему по нужде надо. Выпустили и забыли. Готье обнаружил Борьку на ступеньках гостиницы, радостно виляющего толстым белым хвостом.
— Голодный? — усмехнулся Готье, доставая из кармана кусок хлеба. У него всегда было что-то в карманах для своей собаки.
Так же как и у Элизы никто не спросил того же самого. Володя хотел, он знал, что ее не было всю ночь, и даже заходил поздно вечером в ее номер, спрашивал, но ему сказали, что она вышла и неизвестно, когда будет. Уехала куда-то в город. Зачем? Достопримечательности. Какие? Черт его знает! Он также знал, что Готье тоже не было в здании, но больше ничего не знал, не хотел и спрашивать не стал, несмотря на то, что хотел.
— О, ты здесь! — подбежал он к Соне, увидев ее в закутке, где стоял большой чайник.
Соня набирала в чашку кипяток. Лицо ее было спокойным и бледным, и сколько Володя ни искал на нем следов того, чего боялся больше всего, прочитать по нему было невозможно. Непереводимый язык, письмена майя, утраченные символы. Где ты была, Элиза? С ним?!
— Хочешь булочку?
— Не-а.
Она покачала головой, поднесла стакан ко рту и подула. Чай был горячий. Володя смотрел на нее и думал, как это было бы просто — спросить, где она провела ночь. Всего четыре слова. «Где ты провела ночь?» — и дальше, так или иначе, услышать что-то в ответ. Но только не с ней, не с Соней-Элизой. И не только потому, что она не говорит. Даже если бы говорила… ничего бы не сказала. Так же точно пожала бы плечами и ушла. Возможно, навсегда, а этого Володя боялся.
Соня была самым непредсказуемым и, как ни странно, самым сильным человеком, которого Володя когда-либо знал. Самым цельным, самым неуправляемым и неуклонно идущим по одному ему ведомому пути. Володя теперь и понять не мог, как он не видел этого раньше. Соня посмотрела на него внимательно, потом склонилась и неожиданно положила руку ему на плечо.
— Тебе помочь с вещами? — спросил он, вздрогнув. Ее прикосновение моментально породило мысли, которые заставили его трястись от ярости. Что, если она прикасалась к нему, к Готье, а он прикасался к ней? Что, если все то, что Володя себе вообразил, — правда. Одно дело — взгляды, намеки, его личные домыслы и придумки. Другое дело — если это все правда.
— Да! Ага! — Она радостно закивала и потащила его в номер.
Там валялись еще не до конца собранные вещи, ее сумки, все кожаные фенечки и украшения Ингрид. Соня улыбалась, собирала чемодан и сумки и слушала рассказы Володи о том, как вчера Леший на спор выпил восемь упаковок пива, как ему потом было плохо и как их чуть не выгнали из гостиницы, потому что они курили в кухне. Он старался говорить весело и выглядеть, как всегда, чтобы все было, как обычно. Да все это было не то. Он был для нее просто друг, но сейчас и этого было достаточно. Это было не так уж и мало.
Друг — так друг. Через час они уже сидели в автобусе, снова вместе. Готье недовольно поглядывал на них — он сидел один в ряду чуть наискось от них и время от времени посматривал на Элизу. Володя злорадно подумал, что, если бы не он, Готье бы наверняка нашел повод подсесть к Соне. Но в автобусе она ему не принадлежала. Даже если этой ночью она была с ним. Хотя… кто знает. Может, она ходила в музей? Может, поздно вернулась? Может… Володя легко и просто мог убедить себя в чем угодно, и он это старательно делал. Впрочем, очень скоро все это стало совершенно неважно, потому что все вдруг изменилось.
Он доехал с Соней до дому, вызвавшись проводить ее и донести вещи. Он надеялся, что так ему удастся задержаться еще хоть на чуть-чуть. Готье не мог ему помешать — в Москве на красной «Ауди» их с Борисом Николаевичем встречала Ингрид. Так что хотя бы сейчас Соня была его, Володина, и только его. Пока они не поднялись на восьмой этаж ее дома и не открыли дверь в квартиру. Они вошли в прихожую и увидели, что там горит свет, а в дверном проеме, ведущем в гостиную, стоит высокая, статная пожилая женщина — Сонина бабушка — и невозмутимо, но холодно улыбается.
Глава 13
Что может быть хорошего, когда в одной комнате собираются сразу три женщины, пусть даже одна из них и молчит. Другие-то две говорят, да так, что не остановишь. Бабушка, мать и дочь — три поколения, и никакого понимания, что, впрочем, совершенно нормально. Еще Тургенев писал об этом. Мир видится по- разному, и поэтому возникает страшная путаница между тем, что важно, и тем, что есть полная ерунда.
Мама прилетела через три дня после «триумфального» возвращения Сони из гастрольного тура, и за эти три дня, что бабушка и Соня провели вдвоем в квартире, ситуация только накалилась. Бабушке было не с кем поговорить, так как Соня сообразно привычке на все бабушкины вопросы, упреки, претензии и восклицания только пожимала плечами и улыбалась. Никакого желания отвечать у нее не было, и тут она удивительно походила на миллионы других подростков, нормальных, разговорчивых в другое время, но хранящих партизанское молчание в ходе нравоучительных бесед с предками. Политика игнорирования, как определяют это психологи. Из трех видов решения конфликта — диалог, противостояние и уход — Соня, как и все подростки, выбрала последнее. Уход от разговора, не это ли и была реальная причина ее молчания? За эти три дня бабушка успела на все посмотреть другими глазами, и то, что обычно считалось слабостью, нездоровьем, ненормальностью и отклонением от нормы, представлялось ей теперь сильнейшим оружием.
— Как ты могла? Ты же так хорошо училась? Зачем тебе этот балалаечник? Соня, это же Гнесинка, ты хоть представляешь, как трудно туда попасть?
— Да, — соглашалась Соня, и эти короткие, на бедность брошенные ответы только еще больше распаляли бабушку.
— Ты меня огорчила. Ты меня разочаровала. Никогда, в самом страшном сне я не могла представить,
