сено на прибрежные фермы.
Шестого сентября шаланда бросила якорь с наступлением ночи. Стриги на борту не было. Он не рискнул появиться ни в Нейзаце, ни в соединенным с ним плавучим мостом Петервардейне, многолюдство их представлялось разбойнику опасным. Он избрал для расспросов Карловиц, расположенный в двадцати километрах ниже. Он приказал шаланде остановиться за два-три лье от города и ждать.
Около девяти вечера Стрига был недалеко от города. Он не торопился. Пустив баржу по течению, он отдался довольно приятным мыслям. Почему бы и не поблагодушествовать? Его уловка вполне удалась. Никто о нем не подозревал, ничто не мешало собирать сведения. Пускай, по правде говоря, не очень богатые. Но всеобщее незнание, граничившее с равнодушием, само по себе было благоприятным признаком. До этой местности доходили только самые смутные слухи о дунайской банде, и никто не подозревал о существовании Карла Драгоша, а значит, и его исчезновение не могло никого взволновать.
Здешние места производили на Стригу впечатление глухой провинции; ничто не свидетельствовало о бдительности речной полиции, такой деятельной за двести — триста километров выше по реке.
Все шансы были за то, что шаланда благополучно достигнет цели путешествия — Черного моря, где груз передадут на пароход. Завтра они минуют Землин и Белград. Нужно только плыть вдоль сербского берега, чтобы избежать всяких нежелательных сюрпризов. В Сербии из-за войны с Турцией хватало всякого беспорядка, и вряд ли речные власти всерьез заинтересуются невзрачным судном, порожняком спускающимся по течению.
Как знать, быть может, это последнее путешествие Стриги. Быть может, он укроется в дальних краях, богатый, уважаемый — и счастливый, думал он, вспоминая о пленнице, заключенной на судне.
Так размышлял Стрига, когда его взгляд упал на сундуки, крышки которых служили кушетками Карлу Драгошу и его хозяину судна. Вот уже восемь дней он владеет баржей и не подумал как следует осмотреть ее. Теперь выпало подходящее время исправить эту непонятную забывчивость.
В сундуке у правого борта оказались только белье и одежда, сложенные в порядке. Стрига не нуждался в старье, он небрежно захлопнул ящик и принялся за второй.
И там оказались предметы несложного быта рыболова-путешественника, разочарованный Стрига уже хотел все это оставить, как вдруг открыл в углу более интересный предмет. В туго набитом портфеле хранились, по всей вероятности, бумаги. Конечно, бумаги часто бывают и немыми, но во многих случаях ничто не может сравниться с их красноречием.
Из портфеля вывалились документы, которые Стрига внимательно рассмотрел. Попадались квитанции и письма, все на имя Илиа Бруша, ни одной — на сыщика Карла Драгоша.
Странно. Может быть, Карл Драгош вместо того, чтобы завоевать роль лауреата «Дунайской лиги», как до сих пор думал Стрига, заменил его самого по полюбовному соглашению? В этом случае он мог и должен был сохранить, с согласия настоящего Илиа Бруша, личные документы рыболова. Но это не самое главное и не самое загадочное. Почему здесь портрет? Портрет той самой женщины, которую он, Стрига, запер в каюте своей шаланды и которой так домогался? Почему на портрете надпись, адресованная Ладко, чьим именем прикрывался он, Стрига? Какая между всем этим связь? Кому в конце концов принадлежит баржа — Карлу Драгошу, Илиа Брушу или Сергею Ладко — и кого из этих людей, двое из них Стригу весьма интересовали, держит он пленником на шаланде? Впрочем, Сергея Ладко он сам объявил убитым в тот вечер, когда ружейная пуля свалила одного из двух рущукских беглецов. Но, быть может, он тогда плохо прицелился? О, если бы в таком случае в руках Стриги оказался не полицейский, а лоцман! Во второй раз ему не уйти; и держать как заложника Стрига его не будет, нет.
Камень на шее сделает дело, и, освободившись от смертельного врага, Стрига устранит главное препятствие для осуществления своих планов.
Бережно, в несколько слоев обернув портрет брезентом, бандит начал нетерпеливо грести, чтобы поскорее прояснить ситуацию, допросив пленника.
Скоро во мраке показался силуэт шаланды. Стрига быстро причалил, выпрыгнул на палубу и, подойдя к каюте, вложил ключ в замочную скважину.
В отличие от своего тюремщика Сергей Ладко не мог выстроить разумные предположения о причинах его похищения. Тайна казалась непроницаемой.
Когда после лихорадочной дремоты он очнулся в темнице, первым ощущением был голод. Ладко не ел уже, вероятно, более суток.
Сколько мог, он терпел, но желудок становился все более повелительным, Сергей утратил относительное спокойствие. Может, его решили уморить? Он позвал. Никто не отвечал. Он позвал громче. Тот же результат. Он закричал — никакого отклика.
Разъяренный, он попытался разорвать веревки. Но они были крепки, и Ладко напрасно катался по полу, напрягая мускулы. При одном из почти конвульсивных движений он наткнулся лицом на что-то мягкое, вкусно пахнущее. То был хлеб с куском сала, несомненно, положенный здесь, когда он спал. После нескольких бесплодных попыток пленнику удалось обойтись без помощи рук, ухватить еду ртом.
Когда голод был утолен, потянулись медленные монотонные часы. В тишине ропот, легкая дрожь, подобная дрожи листьев, взволнованных ветерком, коснулись его слуха. Нетрудно было догадаться, что судно, на котором он находился, плыло, рассекая воду… Сколько часов прошло до тех пор, когда над ним снова подняли трап? Подвешенная на конце бечевки порция, подобная первой, закачалась в отверстии, освещенном смутным светом, и легла возле него.
Еще протекли часы, и люк опять открылся. Спустился человек, приблизился к неподвижному телу, и Сергею Ладко снова заткнули рот. Очевидно, его криков боялись, и где-то близко находилась помощь? Без сомнения, это было так: едва удалился человек, пленник услышал, что по потолку его темницы ходят. Он хотел позвать… Но разве крикнешь, когда во рту кляп… Шум шагов прекратился.
На помощь уже не приходилось рассчитывать, это стало ясно позднее, кляп без всяких объяснений вытащили. Раз ему позволено звать, значит, для них это не опасно. А тогда какой смысл кричать?
После третьей порции еды, похожей на первые, время стало тянуться особенно медленно. Без сомнения, была ночь. Сергей Ладко прикидывал, что его заточение продолжалось около двух суток. Люк снова открылся, по трапу в трюм сошли четверо.
Сергей Ладко не имел времени разглядеть этих людей. Быстро ему всунули затычку, завязали глаза и, ослепив его и сделав немым, стали, как в первый раз, передавать из рук в руки.
По ушибам и толчкам он узнал узкое отверстие, трап, как он понял, через который его уже протаскивали раньше. Снова он пересчитал боками ступеньки трапа. Короткий переход, затем его бросили на пол, и он почувствовал, что у него вытаскивают затычку изо рта и снимают повязку с глаз. Едва он открыл глаза, как дверь с шумом захлопнулась.
Сергей огляделся. Хотя он переменил всего лишь тюрьму, но эта была неизмеримо лучше. Через маленькое окошко сюда проникал свет, позволяя рассмотреть положенную перед ним обычную пищу, которую до сих пор приходилось разыскивать на ощупь. Солнечный свет вернул ему бодрость, и положение показалось менее безнадежным. За окошком была свобода. Он постарается ее завоевать.
Долго и безуспешно искал он орудие, пока наконец, в сотый, возможно, раз обшаривая взглядом тесную каюту, он заметил у стенки что-то вроде железной полосы, она, выходя из пола и вертикально поднимаясь к потолку, вероятно, скрепляла доски обшивки. Возле пола железка прилегала к доскам неплотно, и представлялось возможным если не перерезать об нее веревку, то перетереть. Такое трудное предприятие заслуживало попытки. С большим усилием подобравшись к этому железному выступу, Сергей Ладко тотчас начал тереть об него веревку, стянувшую руки. Почти полная неподвижность, к которой его принуждали путы, делала работу тягостной, и движение рук, производимое только толчками всего тела, имело очень короткий размах. И мало того, что работа была медленной, она крайне утомляла, и уже минут через пять лоцману пришлось устроить передышку.
Дважды в день, в часы еды, он прерывал работу. Все один и тот же тюремщик приносил пищу, и, хотя лицо скрывалось под полотняной маской, Сергей Ладко, без сомнений, признавал его по седеющим волосам и замечательной ширине плеч. Впрочем, хоть он и не мог разглядеть лицо, общий вид человека создавал впечатление, что Ладко где-то его видел. Он не мог сказать точно, но эти могучие плечи, грубая походка, седеющие волосы под маской казались знакомыми.
