твой человек уже не твой и не может тебе принадлежать. А ты все еще… Нет, нет, нет, и ты уже — другой человек.
— Что ты, отец, я ведь теперь взрослая.
Губы ее были белы, но улыбались почти беспечно.
— Так что с тобой случилось-то? Как ты в больницу угодила?
Люська стала рассказывать в общих чертах, больше напирая на то, как бабушка с соседней койки каждый вечер стонет: «Где ж сестра? Я уж засыпаю, а она все снотворного не несет!» Или на то, как они с Тамарой всех обыгрывают в пинг-понг, а друг с другом уговорились не играть.
Отец слушал, и глаза его наливались лаской и грустью. Он, видимо, был не очень-то внимателен, потому что, когда Люся сказала: «…А Мишка Сироткин, из нашего двора, помнишь?» — отец вздрогнул: — «А?» — и улыбнулся смущенно. Он, значит, только глядел, а думал о другом. О чем? Кто знает. Он жалел. Он жалел о том же, о чем и Люська, вот что. Вернее всего, так. Ведь не все же нити рвутся по нашему желанию. Нет, нет, не все. Это было бы слишком просто.
Была секунда неловкости. И она бы тотчас прошла, если бы в дверях не показалась мама. Люська боялась, что так может получиться, но потом успокоилась: больше одного не пускают — нет халатов. А тут, видно, из-за дождя, многие не пришли.
Мама влетела в палату, потом сделала шаг назад и прижалась спиной к двери. И так стояла — яркая, в белом халате, с нарядной косынкой у ворота, с мокрыми блестящими волосами. Она сначала только внутренне ахнула — и тогда попятилась к дверям. А теперь, к моменту, когда отец оглянулся, была спокойна, даже, пожалуй, вызывающе спокойна и приветлива.
— Люсюшка, здравствуй, — и расцеловала Люсю.
И та, может, немного более оживленно подалась к ней.
— Здравствуй, Митя, — кивнула она мужу.
Вот так беззаботно хотела встретить его Люська. И точно так же хотела сказать: «Хорошо, что пришел».
А дальше ей, Люсе, впору было отступить на второй план, иначе она бы совсем не поняла, что пошло перед ее глазами. Да, впрочем, она и так поняла не совсем.
Потому что с отцова лица исчезло выражение виноватости, а появилось совсем другое. Он был теперь тем самым человеком, который играл цыганочку на гитаре и кричал своему напарнику: «Ты не очень-то, это моя жена!»
— Это что же, — говорил он, — надо было дочке тяжело заболеть, чтобы нам с тобой свидеться?
— Знала бы — не пришла. — В своей обычной резкой манере ответила мать. Но лицо у нее было вполне веселое. Она, как видно, забыла его.
— Как ты живешь, Нюра?
— Вот так! — развела она руками. Складная, красивая, вся — на задорном взводе.
Если бы он смел, сказал бы, наверное: «Ох ты, кочевница!» Он, собственно, и сказал это. Только глазами.
— А ты?
— Ну и по мне видно.
И Люська вдруг поняла: несчастлив. Он несчастлив. Как же раньше-то ей не взбрело в голову?!
— Как бабушка Вера? — спросил он, будто робко стуча у их дверей.
— Ничего. Полегче вроде.
— А ремонт делали?
— Как же. Все розовым оклеили.
— Розовым? И красиво?
— Не. Да это на время. Я в кооператив вступила. Скоро квартиру получу.
Отец покачал головой:
— Да, дела.
— А уж о твоих не знаю, как спрашивать, — пожала плечами мама.
— А не знаешь — не надо, — без тени смущения ответил отец.
Что это они? Что за разговор?
Хорошо, что пришла сестра и попросила навещающих уходить. Они оба легко поднялись, по очереди поцеловали Люську, и отец галантно пропустил в дверь бывшую жену.
Нет, у них какие-то свои, непонятные отношения! А что ей-то, Люське, в конце концов? Надо радоваться: вот так обошлось — без скандала, без поджатых губ. А она почему-то не могла радоваться. Она легла, укрылась с головой одеялом. «Слушай, Алешка, я открою тебе одну тайну…» Она знала, что Тамара, которую так никто и не навестил, не подойдет к ней. Но ей и не хотелось видеть ее умных глаз. Потом, потом…
«Знаешь, Алешка, ведь у меня есть сестренка. И поэтому никогда не будет отца». Или нет, не так: «Алеш, а меня навестил отец». — «Ты же сказала, что нет отца?» — удивится он. «Конечно, нет. А вот навестил».
— Ужинать! Девочки, ужинать! — зовет няня.
— Охо-хо, идем, идем!
— А ты, Алдарова? Спишь, что ли?
— Нет, теть Нюш. Я сейчас.
За решетчатым забором стояла девочка. Люся видела ее сквозь зелень. Когда ее не было — так не было, а когда есть — никакие кусты не помогут.
После вчерашнего ливня утро было такое, будто с переводной картинки аккуратно стерли верхний слой бумаги, и вот она, яркость, выпросталась. Девочка была в пестром платье, с большим зеленым бантом. Вполне хорошенькая девочка по прозвищу Птица. Она стояла и ждала Люсю.
Люся подбежала к ней.
— Птица! Лети сюда!
— Я только ходить умею.
— Ну иди. Пойдем с тобой вдоль забора до ворот. А мама не заругает?
— Нет. Она сама меня послала.
— Ко мне?
— Да.
Больно стукнуло сердце. Это догадка грубо толкнула его.
— Ну, иди, иди, Птица.
Люся вовсе не хотела спрашивать, в чем дело. Она и так знала.
Девочка вела мягкой лапкой по прутьям изгороди.
— А тебя звать Люся, да?
— Да.
— Давай, кто быстрее.
— Ну, побежали. Только под ноги гляди.
Люся топала почти на месте, старалась не перегнать. Девочка смеялась, совершенно счастливая своей победой. Как раз напротив магазина, загороженная кустами, была чугунная дверца. Люся толкнула ее, и она открылась. И девочка, робея и радуясь, ступила в сад.
— Пойдем, Птица, я тебе покажу стог — у нас тут траву скосили.
Они плюхнулись в рыхлую душистую копешку, и девочка, отсмеявшись, сказала задумчиво:
— У вас хорошо.
— Сейчас будет еще лучше. Сиди.
Люся сбегала в палату, принесла в целлофановом пакете апельсины, абрикосы, шоколад — целых три плитки, которые в неведении своем купил ей вчера отец.
Девочка захлопала в ладоши. Милая девочка Птица с частыми мелкими зубами и нежной детской кожей.
— Это папа велел тебе передать.
