великую перемену в судьбе молодого воина, и что я сама предчувствую, что он будет фельдмаршалом. Этот ответ так возгордил молодого воина, что он о нём только и думает. Когда он в мундире подошел к руке Её Величества, то Государыня спросила, «сколько ему лет». Он чрезвычайно смешался и его переводчик едва не засмЕёлся, когда он отвечал: «чрез десять месяцев будет шестнадцать лет». Государыня улыбнулась и стала говорить со мною по-русски. Ему чрезвычайно хотелось узнать, о чем она со мною говорила; но когда я сказала ему, что от того потерпит его честь, то он успокоился, думая, что его почитают человеком рассудительным.
Я весьма удивилась, когда узнала, что Ваши усилия примирить тетку с племянницею остались тщетными. Могли ли Вы ожидать лучшего? Вы говорите, что она на словах показывает к племяннице величайшую любовь, но не хочет слышать никаких оправданий. Вы хорошо знаете людей, и Вам должно быть известно, что тот, кто говорит много о своей любви к другим, её не имеет, потому что истинная любовь и приверженность не иначе могут быть выражены, как только тем, что они могут быть сокрыты. Слова здесь бесполезны, но самое маловажное действие открывает внутреннее расположение. Вы также ожидаете невозможного от племянницы; можно ли думать, чтоб эта молодая, пятнадцатилетняя девушка, вышедшая замуж за баронета, могла сознаться, что она поступила ветрено? Нет, я уверена, что она никогда не сознается, ибо ничто не принуждает её почувствовать, что она поступила неблагоразумно; и этого никогда не будет. Вы шутите надо мною и пишете: «надобно быть очень умною, чтобы с мистрис N. говорить о супруге и детях, это значит тоже, что дать ей шить рубашку тогда, как целое общество занимается кадрилью»; Вы это можете отнести к себе.
Я прошу Вас показать мне, в чем состоит острота в помещённых Вами стихах; я сделалась так глупа, что не знаю, что со мною делается, только может быть холодный здешний климат может меня извинить в недостатке понятливости. Ваша и пр.
ПИСЬМО XXVI
Милая моя,
Вы можете подумать, что я сделалась похожею на Дон Кихота, и что при моем приближение самый обыкновенный случай обращается в чудесное приключение. Думаю, что Вы теперь также знакомы с моими Петербургскими друзьями как я сама; но Вы удивитесь, когда я скажу Вам, что старинный Ваш друг граф Д. явился здесь и сделался весьма внимателен ко мне. Последнее обстоятельство так странно, что я испугалась, не вздумал ли он в меня влюбиться. В самом деле, если любовь часто превращается в ненависть, почему же ненависть не может превратиться в любовь? Но недавно я открыла другую причину его странного поведения, и гораздо важнейшую, именно страх; недавно, когда я была дома одна, он явился ко мне и сказал: 'Надеюсь, что Вы не будете упоминать о смешном приключении с г-жой Ф. и о матерчатых перчатках, потому что это все выдумка». Я отвечала, «что если это не верно, то нет причины опасаться последствий. Но как бы то ни было, Вы можете быть уверены, что я никогда не думала воспоминать об этом». Этот ничтожный человек вообразил, что я могу злобно разглашать и представлять в худом свете всякую безделицу, которая неизвестна всем. Я теперь думаю, что он или сам способен к таким низостям, или не обдумал хорошо, что делал.
Я удивилась, посмотревши назад, сколько строк я писала об этом пустом человеке, который не стоит и того, чтоб над ним смеяться. Я теперь опишу вам пример, как можно иногда проговориться — он находится в связи с предисловием.
Во время обеда у одного из наших друзей говорили о странных поступках Прусского короля и о его высоких гренадерах. Этот разговор не касался до меня, и я собственно не знала, о чем шла речь, я только и слышала слова: «высокие солдаты и Потсдам» (город, в котором они были расположены по квартирам). Когда явился Прусский министр, то этот разговор был прекращен. После того мы пошли смотреть на прекрасный ковер, купленный хозяином. На нем был изображен купидон исполинского росту. Когда все начали делать свои замечания, мне пришло в голову сказать, и я сказала: «Это Потсдамский Купидон» [120], я удивлялась, не зная чему приписать последовавший после того сильный смех, и едва угадала причину, увидев стоящего за собою бедного прусака.
Мы большею частью живем в своем загородном домике, и один день в неделю не выходим никуда. В это время мы ездим по окрестностям. На прошедшей неделе мы осматривали дом, который застроен Петром Первым и никогда не будет окончен [121], это весьма жалко; потому, что план его весьма обширен; местоположениe такое же как и в Петергофе, который я Вам уже описывала. Её Величество хочет здесь проложить канал, для проведения больших судов в город, куда они не могут входить по причине отмелей. Если бы это сбылось, то этот дворец был бы прекраснейшим в свете, потому что канал проведен будет чрез весьма обширные сады; из окон дворца мы увидели бы военные корабли первого ранга, плывущие на парусах мимо деревьев. Вы скажете, «это прекрасный прожект, но как привесть его в исполнение?» Почему же нет? В мирное время на эту работу могут быть употребляемы войска, и когда начнется работа, то можно на неё употреблять вдруг до 30000 человек, и это весьма легко, — впрочем, я не намерена дожидаться окончания этого канала, но хочу доставить себе удовольствие, уверить лично, что я есмь и пр.
ПИСЬМО XXVII
Милая моя,
Вы весьма любопытны и так любите странности, что мне никогда бы не простили, если б я не описала Вам новой забавы, занимавшей двор нынешнею зимою. Это ледяная гора, построенная с верхнего дворцового этажа на двор. Она довольно широка, так что по ней может спуститься коляска, и имеет по обеим сторонам небольшие борды. Её устройство следующее: сначала сколочены были доски, которые поливали водою пока наконец вся отлогость не покрылась льдом значительной толщины. Придворные дамы и кавалеры садятся в санки, спускаются с верху горы и несутся вниз с быстротою птицы. Иногда санки случайно сталкиваются одни с другими, тогда катающиеся опрокидываются, и это всем, как можете представить, доставляет смех. Всякий, кто имеет вход ко двору, должен кататься — так они называют забаву и, к счастью, никто ещё не сломил себе шеи. Я была объята ужасом, когда мне должно было идти на это опасное увеселение, потому что боялась не только сломить себе шею, но и подвергнуться сраму, о котором нельзя подумать без содрогания — пришед к горе, я стояла несколько времени в надежде, что кто-нибудь сломит себе руку и тем остановит забаву, но наконец дошла очередь и до меня. Кто-то сказал: «Вы ещё ни однажды не скатились», вдруг все мои знакомые явились ко мне со своими услугами. Я едва не умерла, услышав такое предложениe, но Её Величество сказала, 'что теперь она не может', и таким образом меня обошли [122]. Если б Вы вздумали прибыть сюда во время этой забавы, то и Вы должны бы были представить подобное извинение — или катиться.
Теперь о семейных делах. Можно подумать, что Вы мало наблюдали над людьми и не изучали их страсти (Вы это делали); иначе непонятно, каким образом Вы не могли склонить этих двух женщин к какой- нибудь уступке. Впрочем, я уже сказала Вам, что это было не возможно, потому что это причинит Вам столько беспокойства, что я не стала бы Вас просить. В самом деле, Ваша гордость пострадала очень много, и Вы досадуете, что при такой Вашей рассудительности Вы не могли примирить их. Того и должно было ожидать. Что причиною неуспеха? Вы предполагали в них рассудительность, тогда как её в них было не больше как в болтовне за карточным столиком или в собрании. Я думаю, (если их лучше понимаю нежели Вы) проложить к примирению другую дорогу. Так как они обе жалуются вам одна на другую, то соединитесь с каждою и браните ту, которой у Вас нет в доме. Я осмеливаюсь думать, они обе будут просить Вас о примирении. Этот план можно поручить г. В., но я думаю, он очень откровенен и презирает успех, приобретенный хитростью, и потому не будет следовать совету той, которая и пр.
