l:href='#n_95' type='note'>[95], которая опиралась на пилястры, обвитые и увешанные цветами. Между пилястрами, в нишах загороды, по обеим сторонам столов помещался буфет, с одной стороны тарелки, с другой фарфор.
Кто-нибудь из кавалеров получал билеты [96], потом мужчины садились с дамами за стол без порядка так, что кавалеры и дамы сидели по обеим сторонам. За столом было до 300 человек, 600 тарелок нужно было для одной перемены, перемен было две и десерт. После обеда общество разделилось: все разошлись гулять по саду и собрались уже тогда, как под вечер стало холодно, и сад запылал огнями иллюминации. Бал открыт был в той же палатке, в которой обедали. Иллюминованные пилястры представляли прекрасную картину. Музыканты стояли позади изгороди. Можно было подумать, что богиня этой рощи принимала участие в нашем веселии. Когда начался бал, ввели французских офицеров, взятых в плен под Данцигом [97]. Признаюсь, это мне показалось так жестоким, что я подошла к ним как можно ближе, чтоб посмотреть, как поступят французы в такую критическую минуту. Начальник их, граф Де ла Мотт, мужчина лет пятидесяти, показывал важность и мужественность во всех приёмах. Он так смотрел, как будто бы душа его чувствовала все несчастья и презирала их. Когда они подошли к руке Её Величества, то она, обратясь к предводителю, сказала: «Вы конечно весьма удивляетесь, что Вас представляют мне в такое время. Это вознаграждение за худой приём сделанный вашими соотечественниками моим подданным, взятым вами в плен [98]. Я могла бы теперь жесточе отмстить, но кроме этой неприятности Вы не подвергнетесь ничему. Я знаю, что французы самый любезный народ общества, и потому надеюсь, что мои дамы заставят Вас забыть эту неприятность.»
Её Величество после того подозвала несколько дам, знавших по-французски, и просила их занять пленников, чтобы они по крайней мере на этот вечер забыли о своем плене. Так как Государыня была всегда в зале, то им отданы были шпаги на честное слово. Как я по своему любопытству была ближе всех к императрице, когда она рекомендовала офицеров, то ко мне именно она и обращалась; от того мне досталось занимать самого начальника. Он, как представитель французской вежливости, поклонился Государыне и сказал: 'Ваше Величество победили нас вдвойне. Мы надеемся, что Миних отдает нам справедливость, что мы сдались ему в плен после того, как тщетно истощили всю храбрость, но теперь мы с восторгом предаем наши сердца во власть столь прелестным победительницам'. Так как я весьма утомилась, то мне было весьма приятно, что мой кавалер по преклонности лет отказался от танцев. Мы провели весь вечер в разговорах, в которых он показал ум, светскость и остроумие, но в его речах много надутости и риторических фраз, так любимых в его отечестве, особенно в разговорах с дамами: он показывал величайшее удивление, видя пышность Петербургского двора и ласковость в обхождении. С французами, в самом деле, здесь обходятся весьма вежливо, им дают дрожки выезжать за город и осматривать все замечательное для иностранца. Мы раскланялись. Он обещался у нас обедать с несколькими из своих товарищей. Всех их было 12. Он привел к нам четырех. [99].
Но Вы, кажется, хотите, чтобы я оставила в покое французов и распрощалась с Вами по- английски.
ПИСЬМО XX
Милая моя,
Вами обладает любопытство в такой степени, то Вы меня с этой страстно, лишаете приятнейших удовольствий. Не жестоко ли с Вашей стороны запретить мне делать Вам вопросы в свою очередь? Мне кажется, что если бы Вы услышали, что я имела аудиенцию у турецкого султана, то Вы потребовали бы, чтобы я рассказала вам, что там происходило. Вы слышали, что я посещаю великую Княжну Елизавету, и что она также удостаивает меня посещёнием, и Вы уже спрашиваете: 'одарена ли она умом, великою душою? Как бы она стала царствовать, если бы была на престоле?' Вы полагаете, что легко отвечать на такие вопросы? У меня нет вашей проницательности. Она так милостива, что принимает меня часто, и иногда сама посылает за мною, и, признаюсь чистосердечно, я питаю к ней почтение и любовь, от чего посещёния Великой Княжны доставляют мне величайшее удовольствие, а не занятие церемониями. Её ласковость и кротость заставляют нечувствительно её любить и уважать. В беседе она жива, непринужденна, и весела, так что можно додумать, что какое-то легкомыслие составляет её главный характер. Но в частном кругу её суждения чрезвычайно верны и основательны, и я уверена, что веселое расположение её в обществе происходит не от сердца. Кажется, что она весьма довольна своею судьбою; я говорю «кажется» потому, что кто может проникнуть в сердце человеческое? Одним словом, это любезное существо, достойно восседать на престоле, хотя он теперь занимается также достойною женщиною. Можно по крайней мере желать, чтоб она была наследницею. Принцесса Анна [100] , почитаемая теперь всеми наследницею, находится ещё в таком возрасте, из которого можно сделать всё, особенно хорошим воспитанием. Но она не отличается ни красотою ни тонкостью в обращении, и её ум, впрочем, ещё не развитый, не обнаруживает никаких блестящих качеств. Она всегда старается держать себя с важностью, говорить мало и никогда не смеётся, что совсем несвойственно молодой княгине. Я даже думаю, что важность её происходит больше от слабоумия, нежели от обдуманности. Впрочем, это должно остаться между нами; я хотела только удовлетворить Вашему любопытству и не смею даже это письмо вверить почте.
Недавно я познакомилась с одною шведкою, которая взята в плен татарами, и, прожив у них 18 лет, возвратилась наконец в Петербург. Вот её история, как я слышала её от самой пленницы: она была жена шведского капитана; попавшись в плен к русским вместе со своим мужем, послана была с ним и другими соотечественниками в Сибирь. На дороге их окружила толпа калмыцких татар. Шведы, страшась подвергнуться второму плену, соединились со своим конвоем для отражения набега. В сшибке пал её муж, оставшееся у них имение разграблено. Она и ещё одна русская, умевшая говорить по-калмыцки, достались двум татарам, которые и отправились с ними в свои жилища. Одному из них особенно понравилась моя рассказчица, и он сделал русскую толковательницей своих чувств. Но когда на предложение сделан был отказ, варвар угрожал употребить силу. Она в отчаянии решилась пронзить себя стрелою в грудь, и непременно сделала бы это, если бы её подруга не взяла нужных предосторожностей.
Чрез несколько дней они приехали к палатке хана или царя Калмыцкого, который весьма много смЕёлся приключению с несчастным любовником и его пленницей. Хан призвав к себе её и русскую переводчицу, спросил, почему она отвергает любовь этого человека, и по-видимому удивлялся её разборчивому вкусу в выборе нежного друга; но наконец сказал, что обычаи их страны запрещают принуждать кого либо к вступлению в брак, и так моя героиня отдана одной из его жен (у него было их две). Новая госпожа спросила её, умеет ли она что нибудь делать. Она показала кошелек своей работы, который чрезвычайно понравился татарке. Она взяла её к себе в дом и с тех пор любила её с нежностью, препоручив ей заведывание столом и весьма радовалась, что она варит кушанье, потому что они прежде ели все сырое.
Счастье привело в то же самое место одного её соотечественника. Он учил татар многим полезным искуствам, и наконец лил для них пушки, которые во время войны с китайцами оказали им величайшую услугу. Благодарные татары даровали ему свободу и, по его ходатайству, и моей теперешней знакомке. Они соединились узами брака и готовятся теперь к отъезду в Швецию. [101]. Вы любите новости, что Вы сказали бы, если бы кто из дам сделал визит этому хану, который, кажется, очень милый человек? Я предлагаю Вам об этом подумать; между тем остаюсь и проч.
ПИСЬМО XXI
Милая моя,
