рассудительностью и живостью, которая так ясно выражается во всем, что, кажется, исключительно составляете его характер; в самом деле, он в один день делает столько дел, сколько другой не может сделать в неделю.
Если кто просит у него покровительства, то отказываете прямо, если не можете оказать его. «Я не могу вам служить, отвечаете он, потому и потому;» если не может решиться вдруг, то назначаете просителю время для ответа, и тогда отвечает: я буду стараться, или — не могу стараться по такой и по такой причине. Но если он уже обещаете что нибудь принята на себя, то скорее умрёт, нежели нарушит обещание. Выражает свои мысли свободно, без лести пред самыми высшими сановниками. Если первый сановник империи поступает несправедливо, то он порицает его с такою же свободою, как и низшего чиновника. Это на его месте так опасно, что за него не могут не трепетать его друзья.
Теперь его особенно боятся высшие чиновники, потому, что его приговоры, хотя справедливы, но весьма строги, и всех приводят в страх. Весьма к немногим он питает дружество, хотя весьма многим оказывает услуги. Но к тому, кто однажды приобрел его расположение, он всегда останется верным другом. Ничто не может разорвать их любви, разве когда он ясно убедится, что удостоенный им дружества, не стоит его. Он старается избегать тягостных церемоний, необходимых по его месту, и любит обедать в кругу своей фамилии с каким нибудь другом. Тогда он самый занимательный собеседник, какого где-либо встретить можно.
Я расскажу вам пример его человеколюбия, из которого Вы лучше узнаете этого отличного человека, нежели из моего описания: обедал однажды с нами (точно так, как я описала выше, — честь, которую он оказывает нам из дружества к Г. Р. и расположения ко мне), он слышал, что я упоминаю с участием и состраданием об одном несчастном человеке (лишившемся милости императрицы и заключенном в тюрьму), я не стала распространяться больше об этом деле, боясь оскорбить его, потому, что он пришел к нам отдыхать от дел. Но он спустя несколько минут сказал мне: «матушка, (так он всегда звал меня) я постараюсь об нем, только теперь не могу». По прошествии трех месяцев, я искала случая напомнить ему об его обещании, которое он, казалось, забыл. Но он приходит ко мне в день рождения императрицы и объявляет, что этому человеку возвращена свобода и должность; он сказал мне при этом: «я люблю Вас за сострадательное сердце; надеюсь я доставил вам живейшую радость, избавив человека от несчастья, не бойтесь обращаться ко мне с подобными просьбами, и не питайте той недоверчивости, какую Вы мне показали в то время». Он был одним из первых любимцев Петра I, который обыкновенно называл его «своим глазом» потому что, говорил он, если что нибудь осмотрит Павел, то я знаю это так верно, как будто бы я сам видел, но я вижу, что я исписала всю бумагу и должна сказать вам, что я есмь и пр.
ПИСЬМО XXXI
Милая моя,
Я всеми силами старалась обмануть Вас и уверить, что тот молодой человек, которым Вы пленились, не женат. Я воображаю, что когда он был здесь, Вы хотели бы приехать сюда, что б обезопасить вашу победу; но, увы, к его несчастью, равно как и к Вашему, у него много жен, и он не знает, что с ними делать, и я советую вам не предпринимать сюда путешествия, Вы видите какое участие я в нем принимаю; я его пришлю к вам, чтоб показать, как несправедливо и жестоко Вы поступаете с г. Б. и я уверена, что Вы не устоите против моих доказательств. Как бы то ни было, если Вы хотите ещё приобретать почетное титло престарелой девы, то избегайте встречи с ним. Он по своей проницательности скоро откроет, что ваша жестокость зависит от уступчивости и покорности г-на Б. и, следовательно, не замедлит насмеяться над вами, что теперь сделаетесь женою такого мужа, которого Вы столько времени держали в своих руках.
Я должна рассказать вам историю одной дамы, которой геройству я удивляюсь, но не имею ни малейшего желания подражать ей.
Польский Министр и его жена приглашены были на большой обед к графу Ягужинскому. Он жил на одной стороне реки, а Министр на другой. Во время переезда их чрез реку проломился лед [137] и они с санями упали в воду. Жена Министра была уже в воде по шею, но наконец с большим трудом спаслась; она отправилась домой, а её муж пошел в гости, извинился пред хозяином и рассказал о случившемся с женою несчастии. По хладнокровию ли, или от радости, только и она к величайшему всех изумлению, отправилась за своим мужем в гости, переправилась чрез реку и явилась в общество в новом платье. Она не только не обнаружила ни малейшего расстройства, но и танцевала с нами всю ночь, как будто бы ничего не случилось, и после опять чрез лед отправилась домой по той же дороге. Все спешили на перерыв удивляться её геройству, но что касается до меня, то я смотрела на это совсем иначе; Я почла это знаком легкомыслия, в котором по справедливости обвиняют наш пол. Можно — ли отважиться на столь явную опасность, чтоб быть на бале; мне досадно, что это сделала женщина. Сказав об этой даме, я могу ещё нечто прибавить об ней и её соотечественницах.
Здесь были ещё две или три польки, такие же как та. Они прекрасные, блестящие дамы; не отличаясь особенною красотою, весьма приятны, веселы, но несколько круты; любят танцевать, петь и предаваться всем забавам, — и кажется духом и телом созданы так что никогда не могут утомиться. Они приятны собеседницы на один час, после они становятся несносны, — их нельзя терпеть потому, что они дерзки; одеты всегда пышно и имеют многочисленную прислугу; но в них слишком много национальной надменности и приёмов свойственных больше детям Марса, нежели нежному полу. Но эти замечания заставляют и меня задуматься; не можете ли Вы после этого подумать, что я совершенно вышла из своей сферы. В самом деле, если пробежать моё к вам письмо, как должна я показаться смешною, но ваши желания для меня закон; исполнение их есть лучшее доказательство моей к вам дружбы, нежели всегдашнее повторение об ней в каждом письме; и хотя я весьма жалею, что у меня нет уменья, удовлетворить вашим требованиям, впрочем я никому в мире не уступлю драгоценнейшего для меня права, именоваться Вашею верною преданною.
ПИСЬМО XXXII
Милая моя.
Вы справедливо браните меня за то, что я ездила за реку, когда со мною мог встретиться такой же случай, какой я вам описала в предыдущем письме, но г. Г., рассказавший вам об опасности, должен был также упомянуть и о причине, побудившей меня ей подвергнутся. Я ездила посетить больную иностранку лежащую при смерти, и не имеющую здесь никого знакомых, в таком состоянии она должна была ввериться своим слугам; можно ли её не посетить? Я думаю, Вы помирились со мною, согласившись, что милосердие должно быть важнейшею причиною, нежели геройство; тот подвиг (равно как и многие другие) теряют свою цену, когда об нем узнают все. Скажите, когда Вы прогуливаетесь в парке, полном народу, можете ли назвать имена всех гулящих? Если нет, то как можете спрашивать меня: «какие ещё лица составляют двор!» я уже описала вам людей, управляющих внутренними и внешними делами государства; остальное есть ничто иное как дополнение и состоит, как и при всех дворах, из военных и собственно придворных чиновников, хотя здесь существует большое различие между этими двумя классами, нежели при других дворах. Первые вообще дики и грубы, всегда во Фронте, без ласковости во взорах и приятности в приёмах; все это рож-дает понятие об ужасном ремесле их звания. Они кажется назначены составлять мебель для залы; хотя надобно им отдать справедливость, они своими поступками никогда не оправдывали того, к чему их назначают. Другой класс напротив состоит из тех отличных людей, которые весьма обыкновенны и хорошо одеты. В одном письме я описывала вам одну забаву, и именно катанье с горы, от которой как Вы может быть думаете, мы сделались канатными танцовщицами и шутихами. Теперь мы сделались кажется драгунами, именно с тех пор, как при дворе главною забавою сделалось стреляние в цель и беганье: от этого я уже не могла отговориться, как от катания, когда я выстрелила, мне сказали, что я попала в цель, тогда как я дрожала всем телом и не смотрела вперед. Но при всей своей трусости, я ещё могу уверить, что некоторые из тех отличных людей, о которых я выше говорила, кажется боялись больше меня, и я смею
