он уже давно с таким ртом? Он смотрит на себя, похолодев, в желудке у него сосет.
— Господи Иисусе, — говорит он; его рот движется, произнося эти слова, презрительно опущенные углы губ говорят ему, что этот новый рот пришел к нему, чтобы остаться. «Я не могу больше жить», — думает он в панике. Он проглатывает порошок, запивает водой, трясущимися руками открывает еще два пакетика и их содержимое тоже высыпает себе в рот. Он гасит свет и идет спать, но, передумав, возвращается, чтобы принять четвертый порошок полумерами здесь не обойтись.
На следующий день Яхек просыпается около полудня с тяжелой головой. Он еще с полчаса лежит в постели, приходя в себя и собираясь с мыслями. Ну вот, проспал, в отделе, небось, переполох: за все годы службы не пропустил еще ни дня, только два раза, когда ходил на похороны. Он удивлен, что его это не беспокоит: он не знает, что безразличие — побочное действие снотворных порошков. Умываясь, Яхек снова видит рот. Теперь он уже не так испуган, может, со временем ему удастся привыкнуть?
Если присмотреться, не так уж это и страшно: конечно, лицо нельзя назвать приятным, но, во всяком случае, в нем чувствуется известная значительность, сила. И то сказать, чем уж так хорош был его собственный рот? Халтурная работа — неровная дырка, как будто конверт вскрыли руками.
Он одевается, идет по коридору и стучит в дверь к мефрау Крамер. Он просит ее позвонить на службу и сказать, что у него тяжелый грипп — болезнь, мысль о которой сама собой напрашивается в эту холодную погоду. Он слышит свой голос, и до него смутно доходит, что в нем звучит что-то вроде грубого окрика: он и говорить стал жестче, чем раньше. Квартирная хозяйка, привыкшая к робкому, тихому Яхеку, в ужасе смотрит на него. В ее собственном голосе всегда слышится укоризна, как будто все ее постоянно обижают. С Яхеком она обычно держится так, словно еле-еле терпит его в доме. Она хочет разразиться привычными упреками — неужели он не может сам позвонить, что она ему, прислуга, что ли? — но она смотрит на его рот, она вздрагивает от его тона: этого человека она не знает. Она говорит: «Хорошо, менеер Яхек», — провожая его взглядом, когда он удаляется в свою комнату, замечает, что даже походка стала у него более уверенной. После долгих поисков в телефонной книге она звонит в управление, начальник отдела со смехом отвечает: «Господи, а я и не заметил, что его еще нет!» Она не знает, надо ли ей тоже засмеяться, она вообще не часто смеется, к тому же она все еще видит перед собой преобразившегося Яхека.
Вернувшись к себе в комнату, он садится на постель: что делать дальше, он не знает. Он стаскивает ботинки, намереваясь переобуться в комнатные туфли, но чувствует, что его снова клонит в сон. Он ложится, ему кажется, что он только на минуту закрыл глаза, но когда он снова открывает их, в комнате уже почти темно, будильник у его кровати показывает половину шестого. Теперь действие снотворного кончилось, безразличие исчезло, и все проблемы, как по команде, снова выстроились у него перед глазами.
Яхек садится, закрывает лицо руками и пытается думать, но в голове у него хаос. Ни на что, не надеясь, он подходит к зеркалу — и, конечно, опять видит свой новый рот. Он видит и щетину. Надо бы побриться. Это он может и на ощупь. Он вынимает из ящика свою маленькую дорожную бритву, включает ее и водит жужжащим аппаратиком по лицу до тех пор, пока оно не становится совсем гладким. Он приводит в порядок одежду: есть ему не хочется, но в желудке — сосущая пустота, надо ее заполнить. Это означает, что снова придется просить мефрау Крамер, чтобы она подала в комнату: ужинать вместе со всеми, как заведено в этом доме, он не в состоянии. Он собирается с духом: но тут стук в дверь. Он открывает и видит мефрау Крамер с горячим ужином на подносе. Он, молча, отступает на шаг, она так же молча, входит, ставит поднос на стол и, отвернувшись, спрашивает, как он себя чувствует, но Яхек слишком ошеломлен, чтобы отвечать. Хозяйка поспешно выходит из комнаты: он замечает, что она не волочит ноги, как обычно, когда хочет показать, как тяжело ей что-нибудь сделать для постояльца (она жаловалась на какую-то таинственную болезнь ног).
Яхек садится и ест. Выждав момент, когда на кухне никого нет, он бежит туда с подносом и ставит его на стол. Вернувшись в комнату, раскрывает детектив, взятый в библиотеке. Но то, что он читает, не доходит до него; он в отчаянии откладывает книгу, и снова начинается круговорот ни к чему не ведущих мыслей. Часок, поломав себе голову, он принимает два снотворных порошка, чистит в темноте зубы и ложится спать.
Подобным же образом он проводит и следующий день. В нем зреет убеждение: что-то должно произойти, дальше так продолжаться не может.
Мысль весьма тривиальная, но он считает ее результатом своих глубоких размышлений, и это вселяет в него надежду, что, когда уж совсем припрет, его серьезность и основательность, в конце концов, помогут ему найти выход. Квартирная хозяйка, по-прежнему молча, приносит ему еду.
Вечером Яхек действительно приходит к важному решению, на следующее утро он пойдет в свою контору и уволится. Он не знает, действительно ли это решение самое разумное, но одно он знает твердо: в таком виде он не может показаться на глаза своим коллегам, не говоря уже о многочисленных начальниках. Ну, как объяснить им то чего он и сам не понимает и что, возможно, по существу ужасно не пристойно? Что он будет делать после увольнения, ему пока не ясно. Может быть, переедет в другой город. Образование у него, не ахти какое, опыт работы тоже, с его теперешними обязанностями справится любой, стоит ему подучиться три недели. Во всяком случае, он не намерен пасовать перед трудностями, хотя при мысли о грядущих переменах в желудке у него будто что-то обрывается. И все же, приняв решение, он немного успокаивается, он даже может время от времени ненадолго подходить к зеркалу и смотреть на свой рот без ужаса. На этот раз перед сном он принимает один порошок, завтра ему лучше не быть таким одурелым.
В половине десятого он робко входит в холл своего управления, умышленно опоздав на полчаса, чтобы не попасть в поток стремящихся в свои отделы коллег. Он быстро проходит мимо швейцара, который его не замечает. Он поднимается в лифте на одиннадцатый этаж, где пребывает заведующий отделом найма и увольнения. В этой фирме, чем выше положение человека, тем выше располагается его кабинет, дирекция занимает тринадцатый этаж, а на четырнадцатом, самом верхнем, с огромными окнами-витринами, находится конференц-зал, где принимаются важнейшие решения и где раз в год держателям акций сообщают о прибылях и убытках. Сам Яхек сидит на третьем этаже — ужасающе низко в глазах тех, кто работает выше и пользуется особым лифтом, который идет без остановок до восьмого этажа.
В приемной Яхек говорит секретарше, что хотел бы попасть к заведующему отделом найма и увольнения.
— По какому вопросу? — спрашивает секретарша.
— Видите ли… — говорит Яхек, — я… видите ли, я здесь работаю.
Больше ничего добавить он не может, ему почему-то неудобно сказать этой женщине, что он хочет уволиться, и он только улыбается ей. Женщина строго смотрит на него через очки, она хочет заявить ему, что это не так просто — попасть к заведующему, но, увидев лицо Яхека, которое улыбка превратила в повелительную маску, она вскакивает и исчезает в кабинете. Немного спустя, она возвращается и гостеприимно распахивает перед ним дверь. Яхек осторожно входит, он никогда еще здесь не был. Когда его, сразу после школы, принимали на должность самого младшего клерка, необходимые скромные формальности были выполнены служащим из отдела заработной платы. Конечно, Яхек знает заведующего в лицо, он видел его несколько раз в коридоре.
Он вежливо здоровается и ждет, когда заведующий оторвется от изучаемого им рекламного проспекта. Наконец, тот поднимает глаза, Яхек называет свою фамилию и ждет, что будет дальше. «Так, Яхек», — хочет произнести заведующий отделом найма и увольнения тем отеческим тоном, который выработался у него на этом посту, но, взглянув на человека, стоящего перед ним, невольно привстает, указывает Яхеку на стул и говорит:
— Здравствуйте, менеер Яхек, моя фамилия Фоогт, чем могу служить?
Его немного пугают собственные слова: в сущности, он никому не может служить, кроме дирекции. «Яхек, Яхек, — думает он, — фамилия знакомая, но в каком же отделе он работает, я его никогда не видел. Наверное, в каком-нибудь заграничном филиале, в этом все дело. Судя по виду, с этим парнем шутки плохи».
Яхек откашливается. Он считает, что надо бы сделать какое-нибудь вступление, но ему ничего не приходит в голову.
— Видите ли, — говорит он, наконец, — дело, в сущности, вот в чем: я хотел бы уволиться.
Чтобы смягчить свои слова, которые ему самому кажутся ужасно резкими, он смущенно улыбается, но заведующий видит презрительную, высокомерную усмешку. «Уволиться, — думает заведующий, — боже
