к себе, с ее вечными причитаниями, жалобами и самооправданиями, сопровождавшими каждый миг ее бодрствования, ничему не могла его научить.
Преуспела ли я? Ну, отчасти. Кое-что я сумела ему привить. Он всегда очень внимательно относился к матери, это уж точно. Когда он подрос и понял, какая она, и горечь его стихла, он стал относиться к ней, как к хрупкой исчезающей красоте, как к нежному падшему созданию, которое он должен защищать. И настаивал, что все должны относиться к ней так же. Никто не имел права даже заикнуться о том, какая Джас на самом деле. Наркоманка, шлюха, отдающаяся за наркотики. Мы выдумали Джас, бедную женщину, чья жизнь разрушена обстоятельствами. Не вполне правда, но для Натти это была техниколоровская иллюзия, которую он защищал со слепой преданностью рыцаря в сверкающих доспехах.
И, как у Гавейна или Персеваля в прежние времена, у него был свой оруженосец. Смотреть на жалкую мордочку Мартышки и видеть его обожание и преданность, оживлявшие его, словно луч солнца темноту морской волны, – в этом была жизнь Натти, потому что сила его заключалась в способности вызывать и принимать любовь. Всю любовь. Какую угодно любовь.
Так что Мартышка ходил за ним хвостом, постоянно бегал по поручениям Натти, превратившись в его попахивающую, непрерывно курящую, помятую собственность, набивавшую свои охотничьи карманы всем, что приставало к его липким пальчикам. Нет, Мартышка не был настоящим вором, скорее он был запасливым, припрятывал все на всякий случай, потому что никогда не знаешь, когда настанет черный день; понимаете, о чем я толкую?
Хотя на хрена ему перламутровая ручка, если он даже не мог написать собственное имя, несмотря на то, что я пыталась его научить, я не знаю. Может, хотел загнать ее за гроши и купить сигарет или травы.
К своему смущению, я вдруг поняла, что Лекки продолжает мне что-то говорить, в то время как мое сознание дрейфует где-то по касательной. Я энергично помахала на себя рукой и оттянула майку на груди, чтобы немного остыть.
– А, что? Прости, милая, я задумалась. Эта жара, совершенно неестественно, как это называется – бабье лето?
Лекки изучающе сузила глаза.
– Нет, это когда осенью жарко, а сейчас, ну знаешь, может быть, это менопауза? Потому что…
– Нет, не поэтому. Господи, Лекки, да мне всего сорок шесть, перестань, пожалуйста…
Глядя на нее, я сообразила, что ей не понять этого «всего лишь». Быть сорокашестилетней означало выйти в тираж. Я могла бы уже стать бабушкой. Носить твидовые костюмы и ортопедические ботинки, выгуливать Лабрадора, вязать. Мне не хотелось ей говорить, что в глубине души я обычно чувствую себя на восемнадцать. А то и на двенадцать. Или на тысячу и так до бесконечности.
Она резко покачала головой.
– Ну, ты на столько не выглядишь, это правда. Кожа у тебя прекрасная, морщин нет. Наверное, потому что здоровый образ жизни. Не куришь, не пьешь и все время занимаешься в спортзале. Мне становится стыдно за себя. – И тут она все испортила: – Может, когда я доживу до твоих лет, я тоже займусь…
Ощутив себя Мафусаилом, я, пошатываясь, поползла в офис и позвонила Хокинсу. Мне удалось заполучить пару прекрасных радужных лунных камней и зеленый янтарь, очень модный. И еще они уступили мне по сходной цене «Набор для медитаций». «Хрустальные мечты». «Сверкающий цитрин». «Древний оникс». «Кельтский сердолик».
Все эти вонючие амулеты.
Всё, что надо для спокойной жизни.
Глава шестнадцатая
Натти в тот день больше не появился; я пару раз звонила ему на мобильный, но все время натыкалась на автоответчик; обычное дело для него, так что я перестала звонить. Может, он с девочкой. Наверняка приползет вечером в коттедж, небритый, с затуманенными глазами, пахнущий дешевым дезодорантом, с широкой ухмылкой на лице. Он скажет мне, что я его любимая, лучшая на свете тетя Билли, честное слово! И будет клянчить поесть. А потом заснет на ковре перед телевизором, как обычно.
Ну да, я мысленно отметила, что нужно купить спагетти и зелени для салата. И упаковку «Стеллы», его любимое пиво; к счастью, Джонджо тоже его любит. Увы, они не слишком жалуют друг друга, как два уличных кота: один старше, жестче и мудрее, другой – молодой, «еще моча в голове бродит», как выражается Джонджо. Джонджо говорил, что Натти никчемный бездельник и не заслуживает уважения. Он считал, что Нат идет по стопам его сбежавшего папочки, этого слабака, и что я слишком много времени провожу с ним и Джас. В этом, как ни в чем другом, они сходились с Лекки. Я знаю, что Натти втайне побаивается Джонджо – молчаливого, взрослого человека, худого и сильного: его твердое костлявое лицо походило на нарисованную шрамами карту его дорожных аварий и драк. Так что Натти дулся и задирал Джонджо в тех редких случаях, когда они встречались, но, когда мы оставались вдвоем, он выпытывал у меня истории о похождениях Джонджо, а потом притворялся, что его это не интересует.
Однажды Натти спросил меня, похож ли Джонджо на его отца. Я не знала, что ответить; как я могла сказать, что его отец был нудным, невежественным, невыносимым дураком и мелким преступником? Может, надо было, как знать? Но я ничего не рассказала.
Медленно надвигался полдень, предвещая влажную жару. Я мечтала об отпуске, о том, чтобы удрать подальше от тошнотворного городского лета с его ужасным, безумным палящим жаром. Все равно в это время года дела редко идут хорошо. Университет закрыт, многие разъехались на каникулы, хотя Коста-Рика или Балеарские острова в конце августа меня тоже мало привлекали. Слушая, как эти поджаренные красные человечки, возвращаясь из отпуска, хвастают, сколько залили за воротник за две недели и как они «совсем не беспокоились по поводу солнцезащитных масел, которые стоят целое состояние, – я просто слегка мазалась 'Нивеей'», я понимала, что не так уж много потеряла.
Лекки обычно ездит в отпуск со своим очередным кавалером, а иногда с мамой. Мне же идея поехать куда-нибудь с мамой представляется совершенно немыслимой, и я уверена, что ее она тоже не порадует. В прошлом году она плавала на Мальту со своей Серебряной сальса-мафией. Голубоволосые Кармен Миранды.[46] У них были тематические каникулы, посвященные танцам латинос, по схеме «все включено» в «Пансионе ветреных стариков». Вы бы слышали, как они сплетничают: кого с кем застукали, кто мошенничал (кошма-ар!) на конкурсе босановы, кто напивался каждый день с утра. Платья, блестки, подтяжки лица, имплантанты. К счастью для мамы, Джен прислала ей американскую косметику, специально для пенсионеров Флориды, гарантировавшую водостойкость, грязестойкость и нетекучесть, так что эта помада будет держаться на маме вечно, до самой смерти. И даже в загробном мире, судя по ее виду.
Теперь я для нее существовала скорее как некий символ дочери, нежели реальность. Я исправно ее навещала. Я приносила ей цветы, милые подарки, но не могу сказать, чтобы ее это по-настоящему волновало. Например, я подарила ей на день рождения нитку розового пресноводного жемчуга, приличного размера, отнюдь не рисовые зернышки. Несмотря на то что я получила его от своего поставщика жемчуга, он недешево мне обошелся. Он напомнил мне ее старую нитку культивированного жемчуга от «Микимото», те блестящие, светящиеся капли, что казались мне такими изысканными, когда я была ребенком. Этот розовый жемчуг был просто великолепен и считался последним криком моды – в тот год все женские журналы превозносили цветной жемчуг. Поскольку мама читала все эти журналы от корки до корки, я подумала, что она будет тронута. Я была уверена, что на сей раз она останется довольна.
Она развернула жемчуг и разочарованно сказала:
– Ах… Жемчуг… Лично я что-то разлюбила жемчуг. Он слегка старит, верно? Но тем не менее очень мило с твоей стороны.
Она ни разу его не надела. Жемчуг умирает, как вам известно, если его не носить, он умирает от небрежения. Он нуждается в любви и тепле человеческой кожи, чтобы выжить.
Я всегда ей звонила. Она мне – никогда. Когда я приходила к ней, она все время говорила о Джен, Девочках и Эрике, аристократе-дегенерате. Как они преуспевают, как они хорошо живут. Какая Джен заботливая, внимательная дочь. Она показывала мне подарки от Джен. На Рождество она поедет к ним в Канаду, они оплачивают билеты. Это правда, Джен была заботливой и внимательной. Она никогда не забывала прислать открытку на мой день рождения или Рождество, с веселой припиской. Но я была вне круга. Я всегда стояла снаружи, на холоде, и заглядывала в освещенное окно, за которым уютно устроились
