– Вы знаете этого человека? Нам позвонили, сообщили, что кто-то пытается вломиться в дом, и мы…
Я открыла рот, но смогла выговорить лишь:
– Знаю ли я?… Да, да, знаю; это мой дом; пожалуйста, отпустите его, он никуда не денется, он напуган, я все объясню, но я должна…
Казалось, звук полностью выключили. Точно я попала в какой-то странный фильм. Я видела все слегка искаженным и будто издалека, но слышала лишь стук крови в ушах и собственное дыхание, распирающее сжатую грудную клетку; все происходило очень медленно, очень медленно, и я никак не могла найти ключи от двери. Я понимала, что полицейские пытаются мне что-то сказать; я видела, что они все еще держат Мартышку за руку и миссис Лич что-то говорит, удерживая Дарси, а тот рвется, но… Я никак не могла вставить этот чертов ключ в замок, затем мне все же удалось, дверь открылась, я вбежала, понимая – что- то случилось; голос внутри меня закричал «Натти! Натти! Натти!», только голос крикнул не внутри меня, это я сама кричала; я взбежала по лестнице, потому что решила, что Натти должен быть в моей комнате; он будет там, может быть, заснул; он пробудится, подскочит от моих воплей; мы обнимемся, и я скажу ему, как сильно, как ужасно сильно люблю его; я скажу ему, что все будет в порядке; а потом мы посмеемся надо всем этим и над глупой миссис Лич, которая вызвала полицию и…
Глава тридцать третья
Они оказались очень славными, эти полицейские. Когда-то я, как и все, кого я знала, любила поразглагольствовать об этих свиньях и фашистах, но они были очень любезны со мной, они сделали все, что могли. Какая ирония: если бы много лет назад я знала, какими они могут быть, ничего этого никогда бы не случилось. Но молоко уже убежало, и я достаточно наплакалась, у меня больше нет слез.
Так или иначе, он… ушел, должно быть совсем незадолго до того, как я его нашла. Никто из нас ничего не мог сделать. Я ничего не могла сделать. Они уверяли меня, что я не смогла бы его спасти. Он сделал все наверняка, но они не знали, было ли ему больно; наверное, было: думаю, он мучился, но они сказали, что все закончилось очень быстро. Я в это не верю. Но я не буду больше об этом говорить, потому что вы не выдержите. Вот и все, что я могу сказать. Любой, у кого в жизни такое случалось, поймет. Вы – нет. Вы сойдете с ума.
Он, должно быть, следил, как я уезжаю, – по крайней мере, я так думаю. Он увидел меня, а затем вернулся в дом, взял старую скрученную веревку, которую Джонджо использовал вместо буксирного троса, и выставил Мартышку за дверь; понимаете, по-моему, это говорит о том, что он и в самом деле любил Ли, он не хотел, чтобы тот видел, что он собирается сделать; он пошел наверх, вытащил чердачную лестницу, поднялся, привязал веревку к балке, поднял лестницу и… я не могу. Не могу.
Там я его и нашла, я пыталась его приподнять, ослабить веревку, Мартышка хотел мне помочь, но так кричал, что толку от него было мало. Я… я пыталась изо всех сил, но это было бесполезно, там стоял этот запах и… он выглядел ужасно – раздувшийся, изломанный, а ведь он был таким красивым… Вошли полицейские, они проверили, ну, знаете, может быть, он еще жив, но по их лицам я поняла, и Мартышка тоже, и проживи я еще хоть тысячу лет, я никогда не забуду лица Ли, потому что по нему было видно, что он тоже умирает. Он бросился бежать, и с тех пор я его никогда больше не видела, хотя иногда мне его недостает. Мне хотелось бы посидеть рядом с ним, не говорить, просто вспоминать Натти.
Я думаю, в мире найдется немного людей, которым не доводилось терять любимых. Тебе будут говорить, что ты с этим справишься, что нужно продолжать жить… В одном дурацком журнале я прочитала, что нельзя скорбеть больше полугода, потому что это нездорово. Господи, да я буду скорбеть до конца своих дней, и дня не проходит, чтобы я о нем не вспомнила. Мне наплевать, будут ли меня считать ненормальной или какие там еще идиотские слова они используют, если ты не скалишься все время, как шимпанзе, и плюешь на банальности, от которых им комфортнее.
Самое тяжкое для меня – его посмертный образ, вторгающийся, накладывающийся на те воспоминания, которые я хотела сохранить. Я думала о нем, встречая на улице парня, чьи манеры, походка напоминали мне Натти, или читая о фильме, который, мне казалось, ему бы понравился, и я видела перед собой улыбающееся лицо моего мальчика, ребенка или мужчины, но как пятно, как грязный сорняк, вид его тела, обезображенного тем, что он сделал, разрастается и заслоняет собой все. Сейчас это уже отчасти прошло, но я не могу вам сказать, сколько времени продолжалась эта пытка.
И кошмары, разумеется, они все еще случаются. Доктор выписал мне таблетки, но от них сны стали еще хуже. Я пытаюсь бороться, слезы душат меня, но лекарство не дает мне проснуться, я все время пытаюсь вытащить его, ослабить эту проклятую веревку. Так что я перестала их принимать и от «прозака» тоже отказалась, поэтому они считают меня совершенно ненормальной, но плевать на них. Каждый справляется с бедой как умеет, я не хочу становиться одной из этих, похожих на роботов со стеклянными глазами, женщин, которых можно встретить в приемной у врача; ничего не меняется, они по-прежнему хотят сделать нас послушными.
По крайней мере, все официальные проблемы закончились: следствие, похороны. Я не хотела идти на эту ужасную службу в крематории, это приземистое кирпичное здание, больше похожее на общественный туалет, чем на место, где чтят усопших. Ёбаная священница или кем она там была, бубнила о Натти, которого сроду не знала, – погибшем «во цвете юности». Нас там было всего трое, Полин Скиннер в леопардовом пальто из стриженого меха, похожая на французскую шлюху 40-х годов, верный Бобби и я, сзади, в черном, потому что у меня ничего другого не было. Я в трауре всю мою треклятую жизнь. Полин пыталась меня задеть, наслаждалась каждой минутой, вопила, визжала, притворялась, будто падает в обморок, и Бобби обнимал ее дрожащими тонкими руками. Она наконец-то взяла реванш, она получила прах Натти и забрала его с собой, в свою квартиру несомненно. Хотя я не исключаю, с нее станется, потащить прах с собой в паб, изображая убитую горем бабушку, в надежде, что ей поставят выпить. Бог знает, что она в итоге с ним сделала.
Я хотела развеять его прах прохладным ярким солнечным днем над вересковой пустошью под Бейлдоном. Мы часто приезжали туда на пикники, когда он был маленьким, гуляли, ели мороженое на старой ферме. Вот где я хотела бы оставить моего дикого мальчика, с лисами и ястребами; его энергия питала бы вереск и чернику, которую он так любил собирать и есть, пока его маленькое личико не становилось лиловым, ох, это больно, вы знаете? Это все еще, все еще очень-очень больно. Подчас я прихожу в отчаяние оттого, что никогда больше не увижу его; оттого, что он сделал такую ужасную вещь. Я так люблю его, невыносимо больно думать о том, что я никогда больше его не увижу.
По крайней мере, мне не нужно видеться с Джас. Я бы этого не вынесла. Я позвонила в больницу, разумеется, чтобы ей сообщили. Она еще не умерла. На самом деле врачи сказали, что она медленно поправляется. Меня спросили, смогу ли я о ней позаботиться, если она выживет и выйдет из больницы. Я положила трубку. Пусть думают, что хотят.
Так что я собралась и готова к отъезду. Чингиз и Каирка живут у родителей Лекки, они очень славные люди. Чинг все время терроризирует маму Лекки, бедную женщину. Она даже делает грибную подливку и замораживает ее кубиками, чтобы у него была индивидуальная порция к обеду. Безумие, сказала я ей, он же просто старый ублюдок, но ей нравится ухаживать за животными, людьми, любыми созданиями, попавшими в беду. Я скучаю по ним, моим кошкам, моим старым друзьям, но коттеджа больше нет, он был продан почти сразу, кажется, за хорошие деньги. Люди из Лидса переезжают в деревни, потому что цены в терракотовом мини-Лондоне взлетели до небес. Впрочем, мне все равно. Я приняла первое же предложение и положила деньги в банк. Лекки получила магазин – я лишь спящий? немой? партнер. Теперь она может торбиризировать его на свой вкус. Я не сомневаюсь, она справится лучше, чем я. Раз она счастлива, мне больше ничего не надо.
На улице дождь. Холодно. Я сняла эту квартиру, даже не посмотрев на нее, здесь нет центрального отопления, только газовые камины в комнатах. Так типично для Брэдфорда. Отмораживать заднипу каждую зиму. Я буду счастлива свалить отсюда, по правде сказать.
Господи, льет как из ведра, дождь барабанит в окно, я вижу свое отражение в темном стекле, залитое слезами. Так же было и в ту ночь, когда мы поехали к Терри. Дождь, холодно, я в старом черном джемпере, в голове картинки и огромная разверстая дыра в сердце. Бедный Микки, ты сделал для меня все что мог. Ты пытался меня спасти, но все пошло к черту в ту минуту, когда Терри открыл дверь. Если Бог и в самом деле игрок, Он бросает кости на той линии, где свет переходит в мрак, как тот идиот, открывший дверь навстречу тому, что он даже не мог себе вообразить.
