История Билли Морган

поступила порядочно. Я заставила себя повернуться к Данку.

– H-не могу. Мои подружки. Я не могу…

Его уже не было. За один краткий миг он проскользнул через подставки с пластинками и погрузился в разговор с Майклом Олтоном и Барри Феррисом – музыкантами, которые играли по пятницам на вечерних танцах со своей группой «Дженезис». Не настоящей, знаменитой «Дженезис», разумеется, а брэдфордской, с Эйдом Солтером из Кейли в качестве вокалиста: одной из тех групп, что играли песни «Фри» и «Лед Зеппелин». Ах, как же мы, девчонки, двигались на танцах, которые устраивались в церковном холле, – круто и сексуально! Так нам казалось, хотя на деле мы походили на умирающих каракатиц.

Я была уничтожена. Руки у меня тряслись. Все пропало. Я отвергла Данка. Данка. Это был дурной сон. У меня никогда в жизни не было свидания. Ни один парень никогда не приглашал меня прогуляться. Моя жизнь кончена.

– Что он сказал? Билли, Бил-лиии, что он сказал?

Девочки сгрудились вокруг меня, девственной мученицы: глаза вытаращены, лица порозовели от любопытства.

Я ответила им с болезненной гримасой сломленной женщины:

– Он пригласил меня в «Конкорд».

Коллективный вздох походил на шипение стада гусей.

– Нет! Нет! Он никогда! Он не мог пригласить тебя… А твои волосы? Погляди, что он сделал с твоими волосами! А что ты сказала, что?

Пухленькая маленькая Сью, чьи формы распирали пуговицы на белой шелковой блузке, пышные бедра туго натягивали мохеровую мини-юбку, глаза как блюдца, она тяжело дышала, почти астматическое.

Я думала, он собирается тебя поцеловать прямо там. Ты пойдешь с ним, Билли? С… Данком…

– Ты сопли-то не распускай. Такие парни, как Данк, не целуют таких девчонок, как Билли, она же еще ребенок, – разъяренно оборвала ее Джилли.

Вот язва. «Ребенок», ну надо же.

– Вообще-то, Джиллиан, я его послала, он не в моем вкусе. Он такой… такой простой. И в любом случае, как я могу пойти, если вы не сможете? Это было бы нечестно. – Я пылала праведностью.

Джилли посмотрела на меня, сузив глаза:

– Если так, то ты сглупила. Я бы со всех ног побежала, любая из нас пошла бы, верно, девочки? Честно говоря, ты такая чудная, Билли. Все время витаешь в облаках, сущий младенец.

И развернулась на здоровенных каблуках, и потопала прочь, покачивая сумочкой.

– Да, честно говоря, Билли, иногда…

Остальные последовали за Джил, а я изо всех сил старалась не разрыдаться из-за их предательства.

Сью положила мне на плечо толстенькую, похожую на морскую звезду, лапку с обкусанными до мяса ногтями.

– Она вовсе не это имела в виду, Билли, она просто ревнует, потому что он не ее выбрал; пошли, заглянем в «Уимпи», а? Возьмем молочный коктейль, шоколадный, твой любимый. Пошли, не хватает еще, чтобы она поняла, как тебя расстроила. Но тебе надо было с ним пойти, в самом деле, когда он вытащил шпильки из твоих волос, это было так романтично, по правде сказать…

Через полгода я вошла в бар отеля «Корона» с пятью сотнями доз ЛСД и пистолетом в греческой дорожной плетеной сумке, ухмыляясь во весь рот и паря над землей, как воздушный змей.

Глава пятая

Раздумья в итоге ввергли меня во грех. Раздумья, как говорит Лекки, до добра не доводят. Сводят с ума. Праздные – легкая добыча для дьявола. Ну, праздные мозги или что-то в этом роде, я полагаю. Лекки, когда сталкивается с чем-то негативным, «очищает свое сознание», «концентрируется» и «думает о прекрасном». Если бы я могла освоить эту технику, когда мне было четырнадцать, а?

Но тогда я ничего не знала о позитивном мышлении; на самом деле, я и сейчас не специалист, несмотря на раздраженные наставления Лекки. Нет, я думала о Данке, о том, что девочки – ив первую очередь Джилли – сказали; о том, что, как мне казалось, они не оценили моей жертвы. Я размышляла о жестокости мира, о том, что никто-никто никогда в целом свете не страдал, как я, это просто невозможно. Я была уникальна в своих страданиях. Я смотрела на себя в зеркало, пытаясь вылепить на лице интересную меланхолию, но добивалась лишь того, что выглядела еще мрачнее и насупленнее, чем обычно.

Вот тогда-то я и начала вести дневник – не жеманный крохотный дневничок с сантиметровыми страничками, введенными на каждый день, – они годятся лишь для того, чтобы отмечать месячные. У меня была тетрадь формата A4 в твердой мраморно-голубой обложке, с тонкими отрывными страницами; я купила ее на распродаже в магазине канцтоваров. Иногда я не писала ничего по три дня, а иногда писала по пять часов кряду, снова и снова слушая «Целую куча любви».[14] Я исписала все страницы своим острым наклонным почерком (о'кей, да, у меня «крупный почерк», как говорили в школе, но тем не менее). Затем я купила еще одну тетрадь. Никто и ничто не ускользнуло от моих убийственных насмешек. Разумеется, перепрятывание дневников от мамы, твердо верившей в неотъемлемое право родителей совать нос во все дела своих детей, превращалось в операцию, достойную Джеймса Бонда: в ход шли и отстающие паркетины, и щели за шкафом.

Я все еще храню их, эти тетради, как я уже сказала, в запертом ящике под кроватью: засаленные, тонкая бумага стала хрупкой, почти прозрачной, словно крылышки мертвого насекомого. Иногда я достаю и перечитываю их, удивляясь тому, насколько я изменилась и вместе с тем осталась прежней.

Я снова и снова предавалась размышлениям. Я размышляла, точно Хитклиф[15] в юбке, по дороге в школу, ветер завывал вокруг моей сгорбленной фигуры, взбивая волосы в сальные колтуны и зажигая румянец на щеках; я задумывалась даже во время церковной службы, когда пели гимн «Вперед, воины Христа», который мне нравился и все еще очень нравится, не из-за религиозных чувств, а потому что можно было расправить легкие и хорошенько покричать. Я размышляла и во время перемены в ту пятницу, уныло слоняясь вокруг обледенелой игровой площадки, стараясь не замечать болтающихся без дела ребятишек, бушевавших вокруг меня как зимнее море. Сью подлетела ко мне, как всегда, задыхаясь.

– Билли, Бил-лии, угадай, угадай, что я тебе скажу? Угадай-угадай!

– Что?

– Угадай!

– Не знаю. Что? Что, что, что. Что?

– Угад…

– Ой, Сью-ууу, ради бога, в чем цело?

Тяжелый астматический вздох и округленные, густо накрашенные глаза.

– Мы завтра пойдем в «Конкорд»! Мы туда пойдем. Джилли говорит, ей все равно. Говорит, она теперь взрослая и может делать, что хочет. Ее родители разводятся. Им теперь плевать, что она делает, они ничего не замечают, все время нападают друг на друга, потому что у ее папы роман с парикмахершей ее мамы, отчего, как ты понимаешь, все только хуже. Джилли говорит, раз мама и парикмахерша знают друг друга, а женщины должны держаться вместе и… Так что она говорит, что пойдет в «Конкорд», и мы все тоже, и ты можешь пойти. Может, там будет Данк…

– Данк? Данк? В самом деле, Сью, да кто такой Данк? Боже, кого это волнует?

– Тебя, Билли. Все это знают.

– Ах, Сью. Ах, нет, я не…

– До завтра, в одиннадцать на автобусной остановке, как обычно. Ты наденешь свое макси? Я хочу надеть красное рождественское платье с пуговицами, но сейчас холодно, даже не знаю, мне ж придется джемпер надеть, а я в нем ужасно выгляжу, так что… Ох, если мама увидит меня там, влетит же мне!

– Сью…

– До завтра!

Судьба настигла меня, с хлопаньем мокрых крыльев и соленой музыкой спортивной площадки, под пронзительные вопли малышей, которых бездумно избивали мальчишки постарше. Я тяжело вздохнула.