И все же на данный момент Старая национальная галерея привлекает посетителей в первую очередь немецкими шедеврами — своей уникальной коллекцией великих романтиков. Именно здесь хранятся и легендарный «Остров мертвых» Арнольда Беклина, и большие полотна Каспара Давида Фридриха — «Монах у моря» и «Аббатство в дубовом лесу» — пожалуй, это единственные из немецких художников XIX века, чье визуальное воплощение метафизических идей не смотрится в нашу эпоху «увядшей розой в альбоме». А под иностранную живопись в комплексе отведен еще один музей.
Фаворит августейших особ
Последние приготовления перед развеской объектов в музее Боде, вновь открывшемся в октябре 2006 года
Дворец (Музей Боде)
Бывший Музей Кайзера Фридриха — памятник эпохи рубежа XIX—XX веков, именуемой в Германии «грюндерцайт», когда процветающее бюргерское общество видело в культуре свидетельство и залог этого процветания. Построенное в эклектическом стиле здание точно вписано в северную оконечность острова — его «стрелку» и, соответственно, имеет форму треугольника.
После Второй мировой войны музей получил имя своего основателя — директора Прусских музеев Вильгельма фон Боде (1845—1929). Этот «Бисмарк немецких музеев», как его часто называют, прославился своим талантом дипломата и, как бы мы сказали сегодня, способностями менеджера. Используя личные связи с императорским семейством (кронпринц Фридрих был почетным попечителем всех берлинских собраний), он создал фактически современную модель «спонсорской поддержки», сделав передачу экспонатов делом почетным и даже выгодным для дарителей. Так, приглашение «на чашку кофе» к Боде высоко ценилось: регулярными гостями подобных собраний были их величества и высочества. Злые языки острили (пародируя средневековую римскую поговорку «Кто завтракает с папой, тот распрощался с жизнью»): «Кто завтракает с Боде, тот распрощался со своими картинами».
Именно ему берлинские музеи обязаны огромной коллекцией итальянской, французской и северонемецкой средневековой живописи и скульптуры, в которой на множество «проходных» работ (типичных для бюргерских частных собраний) приходится и немало шедевров. Не отказываясь ни от каких подарков, директор собирал все — от мебели и фарфора до снятых со стен римских вилл фресок и вынутых из полов мозаик. Таким образом, накопилось гигантское количество объектов, которым сегодня пришелся бы впору «музей частных коллекций».
Боде же пришла в голову другая, вполне новаторская по тем временам идея. Он принялся обустраивать законченные залы, воссоздающие атмосферу той или иной эпохи — скажем, Ренессанса или барокко. Посетитель мог ощутить себя в гостях, например, у саксонского феодала: игривая кранаховская мадонна соседствовала с предметами быта соответствующего времени, как оригинальными, так и отдаленно их напоминающими. В том же духе были оформлены и сами помещения. У многих поколений музейщиков волосы дыбом вставали от подобного подхода. Но, как ни странно, сейчас, когда, казалось бы, окончательно победил принцип «аутентичности», концепция Боде переживает нечто вроде ренессанса (то же самое происходит в музыке: поиграв полвека барочную музыку на старинных инструментах с глухими струнами из бычьих жил, сегодня родоначальники этой идеи возвращаются к современной трактовке произведений). Отказавшись от откровенного китча и чрезмерного загромождения пространства, сегодняшние наследники Боде отчасти вернулись к его замыслу: в новом музее экспонаты снова будут образовывать своеобразные «исторические инсталляции». «Думаю, что возвращение к идеям Боде — идеям очеловечивания музейного пространства — это революция в музейном деле», — скромно комментирует эту тенденцию Клаус-Дитер Леман.
«Грядущее совершенство»