— Зачем? — снова не понял Млад.
— Хорошая вещь, — улыбнулся отец, — шаману больше подойдет, чем кипяток. А ему надо пить много воды.
— Можно просто сладкий чай, — пожал плечами Млад, — там сложный состав, несколько медов, и десяток трав.
— Где бы еще достать чаю! — подмигнул ему отец, — я-то надеялся приберечь для других…
Он выдернул палку из зубов Ширяя и швырнул в кадку с мусором. Зыба с любопытством крутил в руках окровавленный обрубок руки, интересуясь срезом, сделанным отцом, поворачивая его под разными углами к свету — Млад прикрыл глаза, чтоб не видеть этого.
— Ты мастер, Мстислав, — сказал Зыба и хотел отправить обрубок туда же — в мусор, но Ширяй замотал головой и потянулся правой рукой к рубахе Зыбы, но не сразу понял, что схватить рубаху ему нечем…
— Отдай мне, — сказал он зло и твердо, глухим, надтреснутым голосом, — это мое.
— Да зачем оно тебе? — усмехнулся Зыба.
— Не твое дело.
— Забирай, — хмыкнул он и водрузил кусок мертвой плоти Ширяю на живот — тот вцепился в обрубок левой рукой и по лицу его прошла корча.
— Мстиславич, пожалуйста… — шепнул Ширяй и посмотрел на Млада с надеждой, — возьми, пожалуйста… Упадет…
Млад кивнул и сглотнул ставшую вдруг вязкой слюну.
Он кутал Ширяя в свой плащ — тот дрожал от холода, и горячий чай не помогал ему согреться.
— Мстиславич, если я засну, ты им не отдавай мою руку, ладно? — шептал шаманенок, — я знаю, они ждут, когда я усну.
— Не отдам, — кивал Млад, — спи, ничего не бойся.
— Холодно…
— Это из тебя много крови вытекло. Заснешь и согреешься, — Млад положил руку ему под голову, обнимая оба плеча, — так теплей?
— Теплей.
— Спи.
Когда Ширяй, наконец, задремал, к Младу неслышно подошел отец.
— Спит? — спросил он шепотом.
Млад кивнул.
— Больше я никогда не пущу тебя туда, — отец кивнул на загородку в углу палаты.
— Почему? — спросил Млад.
— Потому что я думал, тебя вынесут оттуда. Мне хватало одного больного, чтоб еще возиться с тобой, — отец поморщился.
— Но меня же не вынесли? — улыбнулся Млад.
Отец пожал плечами — он не сердился, он переживал. С тех пор, как Младу минуло шестнадцать лет, он научился понимать, когда отец сердится по-настоящему, а когда просто ворчит.
— Давай руку у него заберем, — отец кивнул на Ширяя, — нехорошо это. Правда, вонять начнет.
Млад покачал головой:
— Не надо.
— Лютик, ты как ребенок! Я понимаю, ему очень тяжело. Я понимаю, ему будет больно, но так надо. Ему будет еще больней, когда вместо своей руки он увидит разлагающуюся плоть. Многие так делают, я сотни раз это видел — поплачут наутро и успокоятся.
— Не надо, — повторил Млад, качая головой, — он не такой как все. Он шаман, он… Он гораздо уязвимей остальных, понимаешь? Я боюсь за его рассудок.
— Я тоже, — отец сжал губы, — если бы он бился головой об стену, или кидался на всех, или нес какую-нибудь ерунду — я бы не боялся. Но он становится одержимым, только когда речь идет о том, чтоб забрать руку. А это нехороший знак.
— Бать, оставь его. Не надо делать этого против его воли. Я завтра с ним поговорю.
— Смотри. Если хочешь, я принесу тебе тюфяк — все равно ведь не уйдешь.
— Принеси. Я его еще немного погрею — он мерзнет.
Перед рассветом Млад ушел к своей сотне, а вернулся в больницу незадолго до полудня. Он ни разу не был тут днем, и замер, открыв двери: солнечный свет широкими полосами проходил через цветные стекла множества окон, ложился на стены, дополняя тонкий узор, и словно раздвигал своды — палата показалась ему огромной и удивительно светлой. Деревянные нары уродовали ее, но не могли затмить великолепия.
— Красиво, правда? — неожиданно спросила его женщина, стоявшая у входа — высокая и одетая с роскошью.
— Очень, — кивнул Млад, оглядываясь вокруг, и даже не успел удивиться, что здесь делает эта женщина.
— Зимой особенно красиво, когда солнце стоит не так высоко. Эти палаты нам строили греки, а они понимают толк в красоте. Надеюсь, новгородцам здесь уютно.
Млад посмотрел на женщину внимательней: так это посадница?
— Да, — он смущенно кивнул, — спасибо тебе.
— Ты пришел к кому-то? — спросила она деловито, и Млад вдруг заметил, что в палате, кроме нее, еще пятеро женщин. Они, по всей видимости, ухаживали за ранеными.
— Да, там мой ученик. Ему отрубили руку.
— Ширяй? — спросила посадница, и Млад едва не раскрыл рот от удивления: в больнице было не меньше трехсот человек, неужели она знает каждого?
Он растерянно кивнул.
— Я знаю всех, — посадница словно прочитала его мысли, — их имена сами собой откладываются у меня в голове. Имена, и лица. И не заметить шамана я не могла. А ты тот самый волхв, что предсказал войну? Сын Мстислава-Вспомощника?
Млад снова удивился: неужели Ширяй оправился настолько, что начал говорить обо всем подряд, как обычно?
— Да. А откуда ты узнала об этом?
— В новгородском ополчении только один волхв, а волховскую силу я чувствую. Иди к мальчику, он нуждается в учителе, а не в нашей заботе и жалости.
В других палатах тоже было много женщин — кто-то сидел возле раненых, кто-то проходил мимо с корытом в руках, кто-то разносил воду и чай.
Ширяй дремал, но открыл глаза, как только услышал шаги Млада. Тюфяк, на котором Млад проспал половину ночи, заботливо свернули и положили к стене, доспехи же — и Млада и Ширяя — спрятали под нары. Он присел рядом с парнем и посмотрел ему в лицо — хотел понять, что происходит у того внутри. Лицо Ширяя оставалось бесстрастным, и только в глубине глаз шевелилась горечь — он давил ее, прятал от самого себя. Он хотел плакать, но не плакал.
— Сейчас я чай принесу, — Млад погладил его по плечу.
— Принеси, — ответил Ширяй.
— Ты согрелся?
— Наверно. Я хотел встать, но голова кружится — сразу упал. И дышать тяжело почему-то, воздуха не хватает.
— Это пройдет. Пей побольше, и ешь. Тебя покормили?
— Да. Здесь хорошая еда. Мне мяса дали. Женщины приходят, жалеют, — Ширяй говорил односложно, словно выдавливал из себя слова.
Млад направился в угол палаты, где на столе кипел трехведерный самовар, но его опередила какая- то бойкая девчушка — кинулась ему навстречу с кружкой в руках, словно ждала.
