крепостной стене. Он не стремился сблизиться с Волотом, о делах докладывал сухо и никогда не настаивал на своей правоте, хотя в ней и не сомневался. Волот почему-то стал побаиваться его, особенно после одного случая. Они приехали в судебную палату первыми, до появления Черноты Свиблова — стражник открыл тяжелый замок, запирающий дверь. Обычно главный дознаватель пропускал Волота вперед, но тут вдруг отстранил его от двери и прошел внутрь первым, оглядываясь по сторонам и широко раздувая ноздри, словно принюхиваясь.
— Ты чего? — недоумевая, спросил Волот.
— Здесь кто-то есть, — нехотя ответил Темный, — я чую.
Он снова принюхался, и при этом был похож на зверя, поймавшего незнакомый запах в порыве ветра.
— Да нет здесь никого, — пожал плечами Волот, — дверь же только что открыли.
Но Темный прошел по палате, словно пес по следу, а потом откинул скатерть со стола — под ней прятался один из писарей Свиблова.
Никакой опасности не было, писаря подослал посадник — подслушать, о чем перед судом станут говорить князь и его главный дознаватель, но Волот долго вспоминал вытянутое вперед лицо с расширенными по-звериному ноздрями.
Доктор развеял его страхи, объяснив, что в чутком обонянии нет ничего удивительного, такое случается довольно часто, особенно после каких-то болезней, связанных с носом. Но Волот все равно не мог успокоиться, и посматривал на главного дознавателя с опаской, смешанной с уважением — этот человек завораживал его. А еще рядом с ним у него никогда не случалось приступов болезни. Все вокруг раздражали князя, и только Темный вселял в него странное, противоречивое ощущение защищенности и опасности одновременно. В его присутствии можно было не бояться никого, кроме самого главного дознавателя.
11. Новгород
Млад выздоравливал медленно: горячка то проходила, то начиналась снова, рана затягивалась, гноилась, прорывалась, и опять затягивалась. Отец дважды вскрывал ее, выдалбливая из кости гнойники, и только после третьего раза Млад начал поправляться — болезнь высосала из него все силы. Он почти ничего не ел — кусок не шел в горло, и плохо спал, и долго не мог начать ходить. К концу шел месяц Травень, начиналось лето, а он так и смотрел сквозь стекла на утоптанный двор посадника, и не чувствовал его наступления.
Ширяй не ушел в Новгород, хотя у него несколько раз появлялась такая возможность — не хотел бросать учителя. Запасы продовольствия в Пскове таяли, и каждый лишний рот отбирал кусок хлеба у тех, кто сражался на крепостных стенах.
Давно пора было возвращаться домой — просить дождя для полей: неурожай в этом году грозил обернуться голодом, слишком много земель останется нераспаханными, а Млад, поднимаясь на ноги, не мог пройти и сотни шагов — уставал. Отец говорил, что ему нужно молоко и мясо, а не хлеб и каши на постном масле, и, наверное, только поэтому, в конце концов, отпустил Млада в Новгород, еще не вполне уверившись в том, что рана больше не загноится и горячка не начнется снова.
Короткие ночи затрудняли выход за крепостные стены, но с восточной — заболоченной — стороны не было вражеских укреплений, там и выбирались из города те, кто его покидал.
Млад и Ширяй вышли из Пскова на вечерней заре, чтоб преодолеть болото до темноты. Впрочем, темнота накрывала землю не более чем на три часа. Ширяй был полон решимости, повесил на спину топор под левую руку — за это время он чему-то научился, и собирался защищать учителя, если враги преградят им путь. Млад с трудом мог поднять меч и очень надеялся, что они никого не встретят.
— Обидно уходить, — сказал шаманенок, бодро шагая по тропинке между болотных кочек.
— Мы в Новгороде нужней, — ответил Млад — он быстро запыхался от ходьбы.
— Все равно — обидно. Если бы с победой возвращались… А так — бежим, как крысы, по сторонам оглядываемся.
— Псков еще не взяли. И не возьмут. Победа — не победа, но и не поражение.
— Все равно. Шведы Копорье взяли и на Ладогу идут. Литовцам Киев отдали, скоро они за Смоленск возьмутся… А я… как крыса…
— Ширяй, ты руку в бою потерял, это немалая жертва. В Новгороде мы нужней. К середине лета жрать будет нечего, не только в Пскове, но и в Новгороде. Так что утешься — кто-то стоит на стенах, а кто-то кормит тех, кто стоит на стенах. А ты можешь много больше простого хлебопашца.
— Знаешь, Мстиславич, мне иногда кажется, что я… Не знаю, как сказать… Может, это и неправильно — так говорить, но мне кажется, у меня есть какое-то предназначение. Мне кажется, я должен изменить что-то в этой жизни, сделать ее лучше.
— Любой человек приходит в этот мир, чтоб что-то изменить. В юности все это понимают, в юности сам себе кажешься всемогущим. Но проходят годы, и начинаешь трезво оценивать свое место в жизни. И отдавать отчет в своих силах. Многие, и очень часто, вообще отказываются от своего предназначения — разочаровываются в мире, в себе. Но это не значит, что они ничего в этой жизни не меняют. Нити судеб вьются причудливо, и каждый поступок что-то значит для будущего.
— Мстиславич, а чем будущее отличается от жребия? Помнишь, ты говорил, что Перун назвал это жребием, судьбой, а не будущим?
— Это трудный вопрос. Доля или Недоля. Удача или Неудача. Предназначение, как ты сказал. Я думаю, на каждой судьбе есть какие-то отметки, нечто, что можно было бы назвать неизбежностью. Только к этим неизбежным отметкам можно подходить с разных сторон, это мы и называем — обмануть судьбу.
— И эти отметки на нитях судьбы расставляют боги?
— Думаю, нет. Есть силы, неподвластные богам. То, что греки называли kosmos. То, что удерживает этот мир в равновесии. Я не думаю, что эта сила разумна, в нашем понимании разумности. Это та же сила, что заставляет отпущенный камень падать вниз, а деревья — тянуться к солнцу. Мир соткан из ограничений, иначе он перестанет быть миром и обратится в chaos[19]. Эти ограничения иногда пересекают человеческие судьбы, направляют их от chaos к kosmos. Наверное. Впрочем, боги лучше понимают kosmos, и тоже могут менять судьбы.
— А как же свобода воли? Разве не ты всегда говорил, что будущее мы делаем сами?
— Я не отказываюсь от своих слов. Тебе никто не мешал остаться в Новгороде и не ходить в Псков. Скажи, ты бы изменил свое решение, если бы знал, что потеряешь друга и руку?
— Я бы отговорил Добробоя… — насупился Ширяй.
— У Добробоя тоже была свобода воли. И разве, отправляясь в бой, каждый из нас не готов умереть? Мы полагаемся на судьбу, мы надеемся остаться в живых, но мы ничего не предпринимаем, чтоб ее изменить. Мы идем к своему предназначению по своей воле. Но если бы ополчение не ушло из Новгорода на Коляде, наши судьбы могли бы сложиться иначе.
— Значит, у нас на пути есть вехи… Повороты… И мы можем менять свою судьбу на этих поворотах?
— Может быть, — Млад пожал плечами.
— Я найду этого Иессея. Я отомщу за Добробоя…
— Ширяй, в мести нет никакого смысла. Месть бесплодна.
— Нет. Не бесплодна. Месть — это как поединок. Ставит судьбы на свои места. Сейчас Иессей думает, что победил. Пусть его победа обернется против него самого. Пусть он не думает, что на его силу не найдется силы сильней.
— Я бы ни за что с тобой не согласился, если бы не возможная смерть князя. Если бы за началом войны перед чужаками не стояли какие-то еще цели. Мы не знаем этих целей, но можем уверенно предполагать — они не несут нам ничего хорошего.
— Поехали к однорукому кудеснику вместе, — предложил парень.
— Сначала — хлеб, Ширяй. Это важней. Ты сейчас сильней меня. Я не знаю, когда смогу подняться наверх. Мне страшно представить себя перед костром с бубном в руках. У меня пустота внутри…
