Пять дней они добирались до Порхова, а оттуда на лодке пошли вниз по Шелони. Млад устал от этого перехода так, словно проходил в день не десяток верст, а целую сотню. Он не замечал лета вокруг — чистой зелени, ночных соловьев, теплого солнца и утренних туманов. И только оказавшись в лодке, наконец, почувствовал: лето пришло.
Они наняли перевозчика — оба могли грести только левой рукой, а в Новгород хотелось попасть скорей. Тот оказался на редкость разговорчивым, долго рассказывал о новом воеводе, которого юный князь поставил во главе своей дружины — все удивлялись, почему выбор пал на никому неизвестного боярина, появившегося в Порхове только ранней весной.
— Его у нас и не знает никто толком, какой-то Градобор. Я его видел пару раз, слова нет — заметный мужчина. Говорят, приехал на отцовские земли, а до этого путешествовал по чужим странам. Только если он такой знатный воин, то чего в Порхове осел, почему в Псков не пошел, на стены? Вот ты, — перевозчик кивнул Ширяю, — мальчик совсем, а уже без руки…
Ширяй поморщился — мальчиком он себя не считал и до Пскова, а после и вовсе чувствовал себя взрослым мужчиной.
— Он не мальчик, — вступился за него Млад, — на его счету не меньше десятка немцев, и один ландскнехт.
— Вот я и говорю, совсем мальчик — и уже герой. Да и тебе, видать, досталось… — перевозчик повернулся к Младу, — так что ж этот Градобор в Порхове отсиживался? Шел бы немцев бить, как все мужчины. А его, видишь, к князю, дружиной командовать поставили.
— Боярин, — пожал плечами Млад.
— В Пскове и боярская конница сражалась, и, говорят, не хуже княжьей дружины. Я так считаю — не важно, какого ты звания. Если боярин — и доспех у тебя лучше, и конь боевой есть, и оружие сильное, а значит, ты один стоишь троих. У нас в крепости пять человек оставалось, все остальные к князю Тальгерту ушли, как только Изборск ландмаршал осадил. И толку от бояр, когда хлеб сеять некому? Серебро жевать не станешь.
— Ну, на серебро много хлеба можно купить, — улыбнулся Млад.
— Хорошо, если будет, что покупать. А ну как не будет хлеба, что тогда?
— Бояре голодными не останутся, — ответил Млад.
— В Пскове-то как, голодно, наверно?
— Пока еще ничего. Скот нечем кормить.
— На тебя глядя и не скажешь, — покачал головой перевозчик.
— Да, Мстиславич, — подтвердил Ширяй, — выглядишь ты совсем плохо. Я бы тебя и не узнал, если бы случайно встретил. Кожа да кости.
Через два дня лодка вышла в Ильмень-озеро, но к вечеру до Новгорода добраться не успели — поднялась волна. Заночевали в деревне из трех дворов. Ширяй долго не мог уснуть — Млад уже дремал, когда заметил, что тот поднимается и выходит из избы на двор. Когда прошло полчаса, а парень так и не вернулся, Млад вышел вслед за ним.
Ветер к ночи утих, в гладкой воде отражалось сумеречное небо, а Ширяй сидел на берегу озера и время от времени хлопал себя по щекам ладонью — комары в это время бывали особенно злыми.
Млад подошел и сел рядом с ним на песок.
— Я думаю, Мстиславич… — сказал парень, подняв голову, — Как я ей про Добробоя скажу? Она ведь ждет. Вот как это так? Я вернулся, а он — нет. Нечестно это. Несправедливо. Как я ей в глаза посмотрю? Живой…
— Хочешь, я ей сам скажу? — предложил Млад.
— Нет. Не надо, — буркнул Ширяй, — от этого ничего не меняется. Лето-то какое… Я вот сижу, на закат смотрю. Он очень лета ждал, больше чем я. Он хотел сам наверх подниматься. Тогда, зимой, когда ты упал, он меня подбил самим подняться. Он очень хотел сам…
— Там всегда лето, Ширяй, — Млад обнял его за плечо.
— Нет, — резко ответил шаманенок, — там другое лето. Это несправедливо, Мстиславич.
— Никто не знает, чем обернется судьба. Может быть, его смерть изменила что-то в этом мире… И уж конечно, смерть в бою не бывает напрасной, понимаешь?
— Его смерть изменила что-то во мне, а не в мире. Сначала ландскнехт, которого я убил… Знаешь, во мне тогда что-то сдвинулось. Я стал совсем не таким, каким был до этого. А когда… Добробой… Я стоял возле погребального костра и думал — я уже никогда не буду таким, как раньше. Мне тогда казалось, я никогда не засмеюсь. Это ерунда, конечно… А сейчас… После пересотворения я себя не помнил, как будто детство — это было не со мной. Так вот, я сейчас думаю: то, что было до войны — это был не я. Я был не такой. Я чужой сам себе.
— Это пройдет. Ты был мальчиком, а стал мужчиной. Это случилось с тобой слишком рано, а то, что приходит не вовремя, всегда кажется чужим. Сначала.
— Может быть, ты и прав, — вздохнул Ширяй, — мне иногда страшно делается. Мне кажется… мне кажется, я не дорос до самого себя.
— Это пройдет, — повторил Млад, сжимая рукой плечо шаманенка.
— Я должен сказать ей… Я должен сам, понимаешь? Я должен в глаза ей посмотреть. А я боюсь. Я ведь думал тебя попросить, но потом понял, что это трусость просто. Ты говорил, чтоб мы отходили, а я тебя не послушал. Я никогда тебя не слушал, — Ширяй всхлипнул вдруг.
— Перестань. Я тоже думаю каждый раз, что можно было бы изменить. Один шаг, одно движение — и все бы изменилось. Но оно не изменится оттого, что я буду об этом думать. Над временем не властны даже боги, оно течет только вперед… Нам придется с этим жить. И… Ты никогда не задумывался, почему на тризне положено смеяться?
— Потому что смерть боится смеха, — ответил Ширяй, — потому что смех пугает Недолю, Неудачу.
— Да, конечно. Но есть и еще одно: кто-то уходит, жизнь так устроена. Но мы остаемся. И наше дело жить дальше, жить без тех, кто от нас ушел. И ловить каждый глоток этой жизни, любить ее такой, какая она есть.
— Да, — улыбнулся Ширяй, — мир, в котором мы живем — прекрасен. Я помню. Ты всем это говоришь перед пересотворением…
— Я прав.
— Знаешь, Мстиславич, ты очень хороший учитель. Если бы я не поверил тебе тогда, я бы сейчас не смог всего этого пережить. Я твердил самому себе: мир, в котором я живу — прекрасен. Как во время пересотворения. И если бы не потери, он был бы не таким… прекрасным… Если нет зимы, какая радость в лете?
Перевозчик довез их до самого университета — задолго до полудня. День был удивительно ясным и теплым, и вода в Волхове казалась синей.
— Мстиславич… — Ширяй тронул его за руку, — знаешь, я раньше не замечал. Смотри, какие цвета. Зеленое на голубом. Как ярко… Мне кажется, я бы всю жизнь смотрел.
Млад рассеянно кивнул — на повороте к университету, на круче берега он увидел две девичьи фигурки. Одна из них являлась ему в видении еще зимой, накануне выхода в Псков. Он сказал тогда Добробою: она тебя дождется. Он не хотел знать, что это неправда…
Лодка быстро шла по течению, и вскоре Ширяй тоже заметил встречающих: лицо его побледнело, он поднялся на ноги, качнув лодку, и взмахнул обрубком руки, чтоб удержать равновесие. Перевозчик ничего не сказал, только покачал головой. Лицо Ширяя менялось каждую секунду: то Младу казалось, он готов разрыдаться, то, напротив, радость светилась в его глазах, снова сменяясь болью. Надежда и страх разочарования…
— Да она ждет тебя, Ширяй, ждет… — сказал Млад, — ты мог бы в этом не сомневаться.
— Она еще не знает… Она… Отсюда еще не видно… — пробормотал тот.
Две девочки на берегу переглянулись и кинулись вниз по тропинке, ведущей к воде. Перевозчик
