усмехнулся и направил лодку в их сторону. И Млад заметил, что не ошибся тогда, зимой: одна из них ждала ребенка — Добробой оставил на земле свое продолжение. Ширяй зажал рот ладонью и застонал — он тоже заметил это.
Лодка едва успела ткнуться носом в песок, когда он собрался прыгать в воду — Млад едва успел придержать его под локоть, чтоб парень не упал.
Они обе плакали и обнимали его. Словно он остался один на двоих. Они уже знали и про смерть Добробоя, и про увечье Ширяя, Млад понял это по первым же их сбивчивым словам. Одна уверяла, что будет любить его каким угодно, а другая оплакивала своего Добробоя на шее его друга. Они плакали громко, по-бабьи, и Млад подумал, что война не только мальчиков делает мужчинами, но и девочек слишком рано превращает в женщин.
Он вытаскивал вещи из лодки, и перевозчик помогал ему, поглядывая в сторону Ширяя.
— Бедные дети. Неужели я настолько стар, что молодые кажутся мне детьми? Давай я тебе до дома помогу доспехи донести, пусть их обнимаются да плачут…
Млад кивнул.
В университете было пусто, так же как в профессорской слободе. Млад дошел до своего дома, никого не встретив.
Ленивый Хийси визжал от радости и рвался с цепи, когда увидел хозяина — Младу пришлось его отпустить. Огромный пес прыгал ему на грудь, лизал лицо и тявкал, как щенок. Он растолстел — видно, сычевские бабы кормили его на убой, как поросенка.
— Тихо ты, тихо! — смеялся Млад, — уронишь…
— Радуется… — понимающе кивнул перевозчик, — что ж тебя-то никто не встречает, кроме пса?
— Никто не знает, что я вернулся, — ответил Млад — мысль о встрече с Даной обожгла его вдруг ледяной волной. В Пскове он ни разу не усомнился в том, что она ждет его, но тут вспомнил Родомила, и его последний взгляд, обращенный к ней: тоска и страх сжали сердце.
— Мстиславич! — издали окликнул его скрипучий голос, — Мстиславич! Вернулся!
Со стороны университета к нему, переваливаясь, бежал Пифагорыч — Младу показалось, он совсем состарился.
— Мстиславич, — старик запыхался, — миленький! Живой!
— Ну вот, — вздохнул перевозчик, — пойду я…
Млад не успел его остановить, чтоб предложить поесть и отдохнуть: Пифагорыч припал к его груди.
— Вернулся… Мы и не надеялись. Весной ребята покалеченные вернулись, говорили, ты смертельно ранен. Мстиславич, сколько детушек наших… Сколько мальчиков! — из мутных глаз по щекам старика текли слезы, — половины в живых не осталось! Я вот, старый, еще жив, а мальчики…
Млад не знал, что ответить, и чувствовал, что виноват: не сберег.
— Как я рад, что ты жив… — прошептал Пифагорыч, — как я рад… И Пскова они не взяли! Не взяли Пскова!
— Не взяли, — Млад кивнул.
— Помнишь, я говорил, что никто из них не побежит в ополчение записываться? А я ведь и прощения не могу у них попросить, у тех, кто там остался… Старый я дурак! Не взяли немцы Пскова… И не возьмут никогда!
Млад забыл постучать — дверь была не заперта. Наверное, не надо было приходить сразу, стоило выспаться, отдохнуть, попариться в бане… Как он явится к ней в таком виде? Млад перешагнул через порог, оглядываясь по сторонам: Дана сидела с книгой у раскрытого окна и недовольно подняла голову — кто это вошел к ней без стука и помешал?
Наверное, она не сразу разглядела его — на дворе светило яркое солнце, а у двери сгустилась полутьма. Млад молча стоял в дверях и почему-то боялся пойти в дом, пока она вглядывалась в его лицо — глаза ее смотрели вопросительно, непонимающе и испуганно: она не узнала его.
— Дана, — наконец, хрипло выговорил он и сглотнул.
Она поднялась — на ней был летний широкий сарафан без пояса и рубаха из тонкого льна, просвечивающая на солнце. А он почему-то вспоминал ее в шубе, такой, какой видел в последний раз. Как глупо… Ведь давно наступило лето, как она могла встретить его в шубе?
— Дана, — повторил он и шагнул вперед. А вдруг она вовсе не ждала его? Вдруг она уже давно забыла про него, и теперь справляется с разочарованием и ищет слова, как объяснить ему это?
Лицо ее вдруг изменилось, по нему словно прошла судорога, она медленно сдвинулась с места, поднимая руки к подбородку.
— Я обещал… — сказал он зачем-то, когда Дана подошла совсем близко.
Губы ее дрогнули, она протянула руку и прикоснулась к его щеке — осторожно, словно боялась причинить ему боль. Но тут рыдание толкнуло ее вперед, слезы покатились из глаз, она упала ему на шею, а он даже не догадался поднять безвольно повисшие руки, чтоб обнять ее.
— Дана, — сказал он опять, не находя других слов.
— Чудушко мое… — шепнула она сквозь слезы, обхватила ладонями его лицо, и целовала, и поливала слезами, а потом обнимала, мяла руками, как будто хотела убедиться в том, что он действительно стоит рядом, и терлась мокрой щекой о его плечи, и прижимала его к себе.
— Не плачь, — Млад наконец-то догадался обнять ее, — я же вернулся, что же ты плачешь?
— Я не плачу, — ответила она, всхлипывая, — я радуюсь.
— Разве так радуются? — он улыбнулся и прижал ее к себе крепче — странный трепет, который всегда охватывал его при встрече с ней, прошел. Дана, такая недосягаемая, непреступная, становилась близкой, стоило ему обнять ее.
— Чудушко мое… Я не узнала тебя… — она снова разрыдалась, уткнувшись лицом ему в плечо, — ты… ты похудел… Я так соскучилась по тебе, Младик, я так ждала тебя…
— Правда?
И тогда ему показалось, что с ней что-то не так. В ее теле что-то изменилось. Когда он обнимал ее раньше, он не чувствовал такого. Она стала мягче, линии плеч округлились, и пояс уже не был столь тонким и хрупким. Ей это удивительно шло, делало ее еще женственней, еще нежней.
— Иди, иди сюда, садись… Я хотела ехать в Псков, но меня не отпустили, распутица началась, снег растаял. Мне сказали, что туда не попасть, что город окружен.
— Зачем в Псков?
— Ну садись же! Ты такой худой… Глаза провалились… Когда мне рассказали, что ты ранен, я сразу хотела ехать в Псков… — она потянула его за собой к столу, — я хотела нанять сани, перевозчика, но все отказывались…
— Я даже ничего не привез тебе, — он виновато развел руками, — я забыл…
— Младик, ну что ты говоришь! Мне ничего не надо! Я и так счастлива, потому что ты вернулся! Младик, я боялась надеяться! Когда мне сказали, что тебе топором пробили легкое, и что у тебя горячка, я думала, что никогда больше тебя не увижу! Я так и знала, что студенты это придумали нарочно, такого не может быть, с тобой не могло такого случиться! — она снова расплакалась.
— Да нет, они не придумали. Разве можно такое придумать? — Млад вздохнул и поспешно добавил, — но со мной все хорошо, я выздоровел. Почти совсем… Не плачь, пожалуйста.
— Теперь же тебе не надо от меня уходить, правда? Теперь ты можешь утешать меня, сколько тебе захочется, — она улыбнулась сквозь слезы.
— Я тебя утешаю, — он погладил ее плечо.
— Да сядь же, наконец! Я сейчас. Я что-нибудь приготовлю. У меня есть молоко, и хлеб еще не остыл, хочешь хлеба с молоком?
— Не надо ничего.
— Младик, ты такой худущий, страшно же смотреть…
— Ты думаешь, я сразу поправлюсь, если немедленно поем хлеба с молоком? — он улыбнулся.
— Я буду кормить тебя три… нет, пять раз в день. И ты поправишься, рано или поздно. Ну хоть чаю?
