Он прошелся по кухне, шныряя по углам, но никакого мешка из-под картошки, конечно, не обнаружил. И только когда сделал вид, что ложится спать, сообразил: наволочка! Чем не мешок? Не хуже, чем у Деда Мороза.
Наташка вернулась около двенадцати и хотела потихоньку лечь, но Латышев первым завел с ней разговор. Вообще-то, он боялся уснуть — Кристинка бы такого не простила точно. Да и он бы обиделся, если бы она не открыла ему двери в корпус.
Пришлось рассказать Наташке про вызов Вечного вора.
— Саня, ты что, на самом деле убил собаку? — недоверчиво спросила она.
— А что тут такого? Неразменный рубль — вещь ценная, просто так ее Вечный вор не отдаст.
— Сань, а ты проверил, на ней не было белых пятнышек?
— Ни единого.
Она поверила! Во всю эту ерунду поверила! Полуденный порыв Латышева давно прошел (не иначе, от жары у него помутилось в голове), и теперь он видел в вызове Вечного вора лишь веселое приключение наедине с Кристинкой — так, пощекотать нервы. Он бы не признался даже самому себе, что в глубине души на что-то все же надеется. Если не на получение неразменного рубля, то хотя бы на появление Вечного вора.
За болтовней с Наташкой полтора часа прошли незаметно, мама давно погасила свет и заснула, а будильник, стоявший на полу возле раскладушки, показывал начало второго, когда Латышеву невыносимо захотелось спать. Настолько невыносимо, что он, говоря с Наташкой, уснул на полуслове.
— Сань, Саня! — она потрясла его за плечо, протянув руку за ширму. — Ты не спи, слышь?
Рука у нее была мягкая-мягкая, и Латышева разбудило не столько прикосновение, сколько воспоминание о вчерашнем поцелуе на лестнице, о ее руках, положенных ему на плечи. Прикосновения Кристинки будили в нем другие чувства, не менее, а куда более волнующие, а это было просто приятно. Наверное, так приятно кошке, когда ее гладят. Или собаке…
Мысль о собаке прогнала сон окончательно. Латышев подумал о ней с тоской и гадливостью одновременно, а внутренний голос ехидно произнес: «Осталось только дотащить ее до „Айвазовского“, уж это-то можно сделать, или как?»
А тащить ее оказалось не так-то легко, да и шарить по кустам в темноте пришлось долго, почти ощупью. Латышев, содрогаясь от отвращения, очень боялся, что на жаре в трупике завелись черви. И к запахам псины и уже протухшей крови добавился еще один: незнакомый, тошнотворный, приторный.
Сначала он нес мешок, отстраняя от себя как можно дальше, но долго не протянул — хоть и маленькой была собака, но весила-то килограммов пятнадцать. Потом мешок стучал по коленкам, а рука устала так сильно, что было все равно, испачкаются джинсы или нет. И в конце концов его и вовсе пришлось закинуть за плечо. Так Латышев и явился на порог первого корпуса с мешком за плечами, словно Дед Мороз.
Кристинка открыла дверь сразу — наверное, увидела тень за стеклом. А Латышев-то по дороге волновался: вдруг она не придет? Проспит или, еще хуже, захочет над ним посмеяться.
Свет уличных фонарей лишь немного освещал вестибюль, и по полу ползали узорчатые тени листьев. Тишина была такой гулкой, что малейший шорох разносился по всему корпусу. Латышев сбросил мешок с плеча меж двух стоявших друг напротив друга зеркал — звук получился глухой и неприятный.
— Это что? — спросила Кристинка.
— Как что? Черная собака.
— Да ты смеешься… — она хихикнула как-то нервно, натянуто.
— Нисколько, — мрачно ответил Латышев и представил, что сейчас будет. — Только не вздумай орать.
Если она завизжит, сюда сбежится весь корпус и никакого приключения не будет.
Но Кристинка не завизжала — она онемела и схватилась рукой за горло, вытаращившись на дохлую собаку, которую Латышев вытряхнул из мешка на красную ковровую дорожку.
— Что? Страшно? — насмешливо спросил он и отступил на шаг. В мертвенном свете уличных фонарей блеснул желтый клык, но, в общем-то, днем собака выглядела намного страшней и отвратительней.
Кристинка, продолжая держаться рукой за горло, вцепилась Латышеву в локоть — как будто боялась упасть.
— Ты в самом деле ее убил? — наконец выдавила она.
— А что? Ты же сама хотела увидеть Вечного вора.
— С ума сошел? Шуток не понимаешь?
— А ты в другой раз так не шути, — Латышев скривил губы в усмешке: пусть знает! Чистенькой хочет быть, добренькой. Ах, убили бедную собачку!
— Я же не знала, что ты такой… придурок… — фыркнула она. Но посмотрела на Латышева скорей с уважением, чем с неприязнью. — Может, ты и дверь на зеркале кровью нарисуешь?
— Нарисую, — Латышев пожал плечами и достал из кармана перочинный нож.
Порезать палец самому себе тоже оказалось не так-то легко, как думалось. А Кристинка, вместо того чтобы отвернуться, смотрела на него во все глаза (испытывала?), не давая сосредоточиться и сосчитать до трех. В результате Латышев не глядя полоснул ножом по пальцу — получилось криво, слишком глубоко и неожиданно больно. И кровь побежала не каплями, а ручейком, заливая ладонь и шлепая на пол.
— Ну точно придурок, — Кристинка покрутила пальцем у виска и спросила с нежностью: — Больно?
Латышев невозмутимо покачал головой и шагнул к зеркалу. Интересно, нужно рисовать большую дверь или маленькую? Кровь с ладони потекла на запястье и в рукав, стоило только поднять руку, и стекло тихо скрипнуло, когда Латышев провел на нем длинную вертикальную линию.
— Сань, тебе не страшно? — спросила Кристинка из-за спины.
Он оглянулся и посмотрел на нее нарочито снисходительно, но почему-то от дрожи, пробежавшей по спине, его передернуло. И ситуация вдруг показалась торжественной, исполненной тайного мистического смысла, словно древний ритуал перед алтарем сурового хтонического божества.
— Свечки лучше зажигай, — сказал Латышев небрежно, широким движением прорисовывая верхнюю линию двери (из угла, где он замедлил движение, вниз побежала капля крови, но притормозила, густея, и остановилась на середине зеркала).
— Их что, на пол ставить? — Кристинка не шевельнулась.
— Нет, конечно. На стулья, наверное.
— Тут нет стульев… — шепнула она еле слышно.
Латышев дорисовал приоткрытую дверь. Получилось чересчур достоверно (в темноте), а потому страшновато, — словно и вправду кто-то должен вот-вот выйти из зеркала им навстречу.
— Ну как? — он выдавил из себя улыбку, оборачиваясь к Кристинке.
Она не ответила, а вцепилась в его локоть обеими руками. Латышев огляделся в поисках стульев, но заметил только банкетку между двух фикусов.
— Доставай свечки, я придумал, как все это сделать, — он попытался отцепить от себя ее руки, но не тут-то было!
— Ты куда?
— Я — на два метра в сторону, — едко ответил он.
— Я с тобой.
— Боишься, Вечный вор выйдет из зеркала и утащит тебя вместе с нашей дохлой собакой? — Латышев засмеялся, но получилось неестественно. Ему и самому показалось, что из приоткрытой нарисованной двери на него кто-то смотрит.
Второе зеркало пришлось подтащить поближе, для лучшего эффекта. Свечи поставили на банкетку (долго капая воском на дерматин), а сами сели перед ней на ковер, всматриваясь в освещенную анфиладу, уходившую в бесконечность. И десятки приоткрытых дверей этой анфилады вели в четвертое измерение, в зазеркалье. Не было ничего удивительного в том, что Латышев не только положил руку Кристинке на плечо, но и прижал ее к себе потеснее, отчего сердце забилось тяжело и быстро, будто он долго бежал.
По полу тянулся запах мертвого пса.
— Ну что, пора? — Латышев чуть повернул голову, и губы оказались в самой непосредственной
