он сварит не раньше следующей недели.
– Ты куда собрался? – спросил Мишата, когда Нечай оделся и закинул за спину короб, с которым ходили по грибы.
– Да надо в лес сходить, коры набрать для чернил, корешков накопать ольховых.
– А ты дойдешь до леса-то? – успокоенная старостой мама подошла и посмотрела на его лицо, – Что-то ты сегодня хромаешь сильней, чем вчера.
– Дойду. Я Грушу с собой беру, она мне поможет.
Небо, дымчато-белое у горизонта, сияло нежно-бирюзовым цветом, а над головой становилось глубоко-синим: таким синим оно бывает только в мороз, когда сквозь сухой прозрачный воздух можно увидеть звезды. Мороз, а снега нет. Померзнут яблони и вишни, да и озимые могут весной не взойти… Конечно, Мишата хлеба не сеял, но если случится неурожай, голодно будет всем, не только хлебопашцам.
Солнце светило в глаза, и долгие тени ложились на землю. Нечай показал на них Груше, и она беззвучно засмеялась: ноги у их теней были длинными, словно ходули, головы вытянутыми, и руки тонкими веревками болтались вдоль тел.
Сначала они набрали коры, бересты и корешков, и только потом направились в дубовый лес, откапывать бревно, которое так потребовалось Груше. Днем в лесу не было ничего страшного: обычный осенний лес, голый, засыпанный сухими листьями поверх сопревших. Кое-где еще стояли грибы, но замерзшие и сморщенные, и рябина, тронутая морозцем, казалась сладкой и соблазнительной. Нечай сорвал ветку, но ягоды были безвкусными и скользкими. Груша тоже сунула в рот парочку, тоже скривилась и выплюнула их на землю.
При свете солнца на том месте, где Груша нашла бревно, Нечай с удивлением разглядел не просто бывшую поляну, а совершенно круглую поляну. Будто когда-то деревья на ней вырубали не просто так, а нарочно. Пока он осматривался, стоя среди колючего шиповника, Груша отыскала где-то под листьями деревянную лопаточку, видно, принесенную из дома или найденную где-то в Рядке – такой лопаточкой мама снимала хлеб с железного листа. А потом присела на корточки, откинула в сторону листья и стала ковырять не успевшую промерзнуть землю.
– Да брось ты. Сейчас я заступом быстро раскопаю, – он присел рядом с ней и рассмотрел ее находку как следует – под листьями пряталась лежащая на боку длинная дубовая колода, примерно на осьмушку торчащая из земли. Нет, не ствол упавшего дерева, слишком короток и толст он для этого. Колода почернела от времени, но не сгнила – дуб в земле может лежать столетиями. И на ее поверхности Нечай приметил сколотый, нехитрый рисунок. Может, это резной столб какого-нибудь жилища?
Увидев, как здорово заступ справляется с работой, Груша засмеялась и захлопала в ладоши. Нечаю потребовалось не больше получаса, чтобы расковырять землю вокруг настолько, чтобы подсунуть под колоду черенок заступа и вытащить ее на поверхность.
Это была не колода и не столб. Это был идол. Деревянный идол, черный от времени, с грубым, бородатым лицом, с рогами, между которыми поместилась шапка. Нечай поставил его вертикально – идол превзошел его на две головы.
– Столбы их сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканов их сожгите огнем,[3] – припомнил он строчку из Второзакония, – не сокрушили, значит… Ну что ж, здравствуй, древний бог.
Вот что это за круглая поляна! Когда-то тут поклонялись истукану. Сколько же лет прошло? Судя по дубам вокруг, не так уж много. Не больше ста. Вот это да! Откуда бы в Рядке взяться идолопоклонникам? Хотя недаром же монахи до сих пор брызжут слюной, говоря о проклятых язычниках. Разве что раскольников они почитают большими своими врагами. Впрочем, и без истуканов идолопоклонства хватает: и оборотни, и гадания, и роды в банях, и чеснок над входом в дом. Да и праздники их девичьи с кострами, венками и купаниями туда же! По осени Нечай свадьбу видел – из церкви в поле, к одинокой рябине, помеченной молнией: обвести вокруг нее жениха с невестой. И Афонька с ними, поборник православного благочестия!
Груша погладила скользкое дерево рукой, а потом процарапала ногтем светлую полоску. Нечай провел по нему углом заступа – темный налет был не так глубок, но чистить изваяние лопатой показалось ему чересчур сложным занятием.
– Мы очистим его завтра, – сказал он Груше, но вспомнил про охоту и сход, – верней, в четверг. Возьмем у твоего отца тесло, рубанок, и очистим, хорошо? Заступом только испортим все.
Она кивнула. Нечай хотел положить идола на землю, но Груша затопала ногами и уперлась в истукана руками, и Нечай уступил.
– Хорошо. Сделаем так, что будет стоять, раз ты так хочешь.
Интересно, для ребенка это большая кукла? Или Груша на самом деле чувствует сакральную силу идола? Нечай прикинул, чем можно закрепить изваяние, но девочка тут же показала ему ушедшие в землю камни.
Пожалуй, больше всего Нечай не любил выковыривать камни из земли, но зато имел за плечами богатый опыт этого дела. Он взмок от пота, ему пришлось ковырять землю часа два подряд. Сначала он вытаскивал только камни, но потом начал мешать их с землей. Наверное, ради прихоти ребенка этого делать не стоило, но Нечай и сам не понимал, почему ему так хочется, чтобы идол стоял, а не валялся на земле.
Солнце склонилось к закату и покраснело, когда он решил, что изваяние стоит прочно и не опрокинется ни от ветра, ни от случайного прикосновения лося или кабана, если тем захочется почесать об него спину. Груша, конечно, помогала ему своей деревянной лопаточкой, но толку от этого было маловато.
Нечай отошел на пару шагов, полюбоваться сделанной работой, и только тогда у основания идола увидел высеченные из дерева сапоги… И через минуту идол перестал быть грубо высеченной деревяшкой, и Нечай понял: каждая линия в нем имеет значение, каждый удар топором, который наносил мастер, был выверен до волоконца – перед ним действительно стоял бог. Его печальная красота, скрытая черным налетом, проступила внезапно – печальная, совершенная и… величественная. Нечай увидел руки, увидел полы длинной рубахи, увидел строгий взгляд из-под кустистых бровей. Надо же… истукан…
Он совсем не походил на иконы с вытянутыми лицами, узкими длинными носами, припухшими щечками и бровями, сложенными домиком. Их маслянистая яркость в броских окладах прочно связалась в памяти Нечая с тяжелым духом храма, с полутьмой и желанием как можно скорей выйти прочь. Наверное, идол был их полной противоположностью: своей мужественной грубостью черт – силой. Силой стихий: ветров, дождей, лесных зверей и деревьев. Этот бог никому не обещал любви, но и не предлагал подставить вторую щеку, получив оплеуху. Этот взгляд не обманывал и не хитрил, не прикидывался добрым, не смотрел с жалостью и снисхождением. Он оставался бесстрастным. А еще: он не умирал. Нечай презирал смерть Иисуса с тех пор, как побывал в яме, словно своим страданием получил на это право. И если раньше он считал бога чудовищем, пославшим на смерть родного сына, то после кнута и ямы понял, что смерть Иисуса – балаган. Несколько часов мучений за вечную власть над миром. Смог бы Иисус принять то, что его именем делали с людьми монахи? Пошел бы он на этот подвиг, если бы знал, что впереди у него месяц страшных мук, и не мухи, а черви станут грызть его живое тело? И не жалкие дырки от гвоздей, не растянутые руки ожидают его, а разорванная до костей плоть, смрад собственных нечистот и заживо гниющего мяса? И когда это заканчивается, не смерть и воскресение ждут тебя, а презрительные взгляды и зажатые носы. А вырванные клещами языки и ноздри? А залитые свинцом глотки? Распятие представлялось Нечаю не страшней дыбы: разбойники относились к ней как к неизбежному злу, которое надо пережить и забыть.
Этот бог не умирал.
– А здорово, – Нечай подмигнул Груше, – но, пожалуй, нам пора домой.
Груша обошла идола со всех сторон, словно проверяла работу Нечая, а потом замерла перед ликом древнего бога и поклонилась ему, глубоко, в пояс, коснувшись рукой земли. Нечай не носил шапки, и кланяться не любил, но этот жест удивил его и порадовал. Уж лучше поклониться, чем на коленях биться головой об пол. Нечай едва заметно кивнул истукану.
Когда они вышли из леса, темнело, и усилился мороз. Широкая светлая полоса лежала над горизонтом: красный свет заката перетекал в мутно-желтый, зеленоватый, сливался с бледной бирюзой, голубел и мерк в густой синеве сумерек. Лишь над утонувшим солнцем тлели красно-оранжевые угли облаков. Голова давно
