продал себя». Раб, принимая презрительный взгляд господина как должное, говорит: «Возлюбил… Люблю своего господина. Не хочу на свободу. Служение — вот моя жизнь, рабство — мой праздник». И он дрожит, дрожит от страха остаться без чужих харчей, без палки и без того, на кого можно смотреть снизу вверх и лизать его сапоги, как собака. Это тоже муки любви, но любви к идолослужению.
Существуют также, — продолжал Лузи, — и муки Иова, когда человек подвергается испытаниям, не зная, за что они ему назначены, и не умея разобраться в причинах этих испытаний, ниспосылаемых, конечно, из высших соображений, недоступных пониманию. Есть надежда, что рано или поздно эти соображения откроются испытуемому. Но существуют и совершенно бессмысленные страдания, пустые…
И тут, перечисляя различные виды страданий, Лузи хотел объяснить Авраму сущность и этих последних. Пока Лузи говорил, Аврам не упускал ни одного произнесенного им слова, а иногда даже вскакивал с места и начинал стремительно шагать по комнате. Было время перед молитвой, которая следует за утренним чаем; Аврам и Лузи находились в хорошем расположении духа и готовы были вести такие беседы, чувствуя себя отдохнувшими после ночного сна, свежими от утреннего умывания и склонными к спокойному раздумию.
Уже пора было начать молиться, но беседа затянулась: Лузи хотелось изложить выводы, к которым он пришел за долгую жизнь, и Аврам смотрел на него, затаив дыхание, внимательно прислушивался к каждому слову учителя, пытаясь усвоить духовную пищу и сохранить приобретенный опыт. В доме стояла тишина. Тихо было и на улице, как всегда бывает зимой по утрам, когда женщины заняты убогим своим хозяйством и мужчины тоже трудятся за закрытыми дверями.
Вдруг до Лузи и Аврама донесся приглушенный шум голосов, точно на улице гудела толпа, собравшаяся вокруг ссоры, драки или другого какого происшествия. Лузи, не вставая с места, только прислушался, а Аврам подошел к окну. Тут же оба они убедились, что шумят где-то неподалеку и, более того, что толпа приближается к дому Лузи. Толпа собралась из мужчин и женщин, подмастерьев и просто бандитов, каковых было достаточно в том районе города.
— Что там такое? — испуганно спросил Лузи.
Аврам сначала не знал, что ответить. Но, увидав, что толпа все ближе, и почуяв, что вот-вот произойдет непоправимое, поскольку не оставалось сомнений в том, что сборище направляется к дому Лузи, Аврам вспомнил слова Сроли, наказывавшего ему не оставлять Лузи одного и оберегать его. Аврам с тревогой взглянул на Лузи, и Лузи понял, что ему и дому грозит беда.
Толпа приближалась, крики становились все громче, голоса сливались в угрожающий рев. Но вдруг все стихло. Дверь в дом отворилась, и на пороге показались два человека, которые втиснулись в дверной проем, хотя он был очень узок. Одним из них оказался кабатчик Иоина, которого сразу можно было узнать по медно-красной роже, белой бородке и гусиному шагу. Рядом с ним стояла женщина с такими широкими плечами, что их хватило бы на полторы обыкновенных женщины; плечи эти говорили о том, что она жена человека, щедро оплодотворявшего ее и давшего ей возможность так раздаться вширь. Это была Песя, жена грузчика Шолема.
Песя с Иоиной вошли первыми, а за ними в дом потянулись мужчины и женщины; вереницу замыкали подмастерья и бандиты в теплых ватниках, накинутых на плечи. Войдя в дом и увидев перед собой Лузи, поднявшегося им навстречу — не то с удивлением, не то с испугом, — они на мгновенье притихли.
— Вот это он и есть? — спросила наконец Песя.
— Что ты спрашиваешь? Конечно, он… А кто же? — крикнул в ответ Иоина.
— Стало быть, это вы отбиваете людей от заработков и отчуждаете мужей от жен…
Трудно, конечно, сказать, каким образом Иоина и Песя стали союзниками; трудно объяснить, как мог Иоина обрести дорогу к Песе, встретить у нее сочувствие и получить согласие на нападение на Лузи. Вероятно, их свел случай, а если не случай, то происки Иоины, который со своими сообщниками рыскал по всему городу, высматривая людей, готовых выступить против Лузи.
И вот Песя первой обратилась к Лузи со словами, смысл которых он поначалу не понял. Похоже, его в чем-то обвиняли… Глядя на людей, набившихся в дом, глядя на их лица, выражавшие злость, любопытство и возмущение, Лузи чувствовал, что стоит ему произнести хоть слово в ответ Песе, как из уст разъяренной толпы на него обрушатся обвинения и ругань. Поэтому он растерянно молчал. Аврам, стоявший рядом с Лузи, тоже молчал: он никогда не видал ничего подобного и не знал, чем защититься от враждебных нападок и смирить гнев собравшихся. Он не знал также, как помочь Лузи: бежать ли за помощью или остаться в доме, чтобы не бросать Лузи одного, ведь мало ли что может произойти, если он окажется с глазу на глаз с беснующейся толпой. Кто знает, на что способны люди в таком состоянии? Аврам выжидал, покуда пришедшие не изложат свои претензии и требования, чтобы знать, чего они хотят и зачем явились к Лузи.
Он окинул взглядом толпу и заметил, что люди собрались здесь разные: большую часть составляли любопытные, которые сбегались на шум ссор, скандалов и стычек. Другие — такие, как Иоина со своими сообщниками, — пришли с иными намерениями. Были, наконец, такие, как Песя, — обиженные и уязвленные, приведенные сюда горькой нуждой, которая без труда читалась на их лицах.
— Что вам нужно? — вдруг спросил Лузи, глядя на Песю, но обращаясь ко всем собравшимся — и к тем, кому удалось втиснуться в комнату, и к тем, кто стоял в передней и даже на дворе. — Чего вы хотели? — обратился он, испуганный, к народу чуждому, незваному, незнакомому, пришедшему из тесных кухонь и из мастерских, принесшему с собой запах клейстера, кожаных сапог и струганых досок.
— Чего мы хотели? Водички на кашу да шнурков — жемчуг низать, — послышался насмешливый голос, принадлежавший, по-видимому, одному из бандитов, которого часть собравшихся готова была поддержать.
— Чего мы хотим? — выступила вперед Песя. Она стояла перед Лузи, которого люди привыкли уважать: один его вид не допускал презрительного отношения. Однако Песе указали на него как на главного виновника ее страданий, это он бесцеремонно вмешался в ее женскую жизнь, отнял у нее кормильца и добытчика, а потом и мужа, так что она утратила общий с ним язык, на котором они говорили много лет подряд так хорошо и полюбовно, понимая друг друга с полуслова.
— Чего мы хотим? — сказала она. — Хотим, чтобы вы у нас не отнимали того, что Бог нам дал.
— Что вы имеете в виду?
— Наш хлеб в будни и халу по субботам, отцов — у наших детей, которые без них — словно сироты… Бог ты мой! — разгорячилась Песя и обратилась к собравшимся, ища у них сочувствия: — Чего от нас хотят? Чего хотят от Шолема, который не был рожден раввином и не воспитывался для того, чтобы поститься, иссушать плоть и погибать неизвестно за что и неизвестно за чьи грехи? Гибнет он, гибнет его семья! Чего хотят от него? Пусть Шолему позволят служить Богу так, как служат Ему все остальные люди его круга, — честными заработками, честным добыванием хлеба для тех, кто в нем нуждается… Куда его тянут? Куда его тащат?
— Кто тащит?
— Вы! — сказала Песя. — И все ваши, которые заморочили ему несмышленую голову и довели до набожной одури! Вы, видимо, заработком обеспечены, раз можете себе позволить молиться и изучать священные книги. Такие, как мой Шолем, если не наедятся досыта, то работать не могут, а если не работают, то не зарабатывают, а если не зарабатывают, то лавочник в долг не дает, а меламед не желает ребят обучать, и они болтаются без дела и без толку… Так, что ли, Бог велит? Так поступают евреи?
— Какие евреи? Где тут евреи? — перебил ее кабатчик Иоина и, в свою очередь, обернулся к народу, точно проповедник, и заговорил, размахивая руками: — О каких евреях вы говорите? Слышали ли вы, что рассказывают о них в городе? — кричал он, указывая на Лузи и Аврама. — Идолопоклонники, колдуны! Вот они кто!
— Колдуны? — послышался испуганный женский голос.
— Да! — продолжал Иоина с прежним воодушевлением. — Вот этот, — он указал на Лузи, — что стоит перед вами и выглядит, как Господь Бог в лапсердаке, на самом деле ханжа и главный виновник всех наших бед. К тому же его поддерживает братец, Мойше Машбер, этот банкрот, ограбивший невесть сколько стариков, вдов и сирот, которые несли к нему последние свои гроши и сдавали их на хранение без расписки, без квитанции, доверяя его порядочности, а он всем им кукиш показал, забрал денежки… Если бы не поддержка братца, как бы он мог жить? На какие шиши? Он не раввин, не меламед, так чем же он
