когда Лузи повернулся лицом к дверям, а потом переступил порог соседней комнаты и застал там Сроли за его излюбленным занятием — за приведением в порядок торбы, — он, сощурив глаза, с довольной улыбкой посмотрел на Сроли и на торбу, почувствовав в них своих компаньонов, имеющих очень тесную связь со звездным сиянием, которое он только что созерцал.
Лузи заканчивал свои дела в городе и начал прощаться.
С кем?
Прежде всего, со своими приверженцами. Лузи нашел время, чтобы встретиться с каждым из них и поговорить наедине, выслушать жалобы и помочь преодолеть препятствия, которые встречаются на пути к духовному совершенствованию, то есть — на пути к Богу. Кроме того, у каждого были еще свои трудности — мизерные заработки и тому подобное, то, что не дает возможности размышлять и приближаться к идеалу, которого можно достичь ревностным служением Всевышнему и добрыми деяниями. Беседы обычно продолжались до тех пор, пока у пришедшего, раскрывшего перед Лузи все тайники своей души, не появлялись слезы на глазах и пока у самого Лузи, выслушивавшего такие исповеди, тоже не навертывались на глаза слезы сочувствия.
Лузи стал часто, чуть ли не каждый день, приходить к детям Мойше Машбера. Он делал это, во- первых памятуя завещание брата, просившего не оставлять членов его семьи без внимания и наблюдения, а во-вторых, потому, что, покидая город, он невольно прекратит исполнение просьбы покойного брата. Лузи навещал прежде всего Юдис, которая теперь вела домашнее хозяйство. В последнее время ей приходилось особенно трудно, поскольку средства на содержание дома были сильно урезаны, да к тому же она долго не могла прийти в себя после смерти отца и матери. Лузи считал своим долгом утешать ее, поднимать ей настроение — насколько это было в его силах.
— Ах, дядя! — воскликнула Юдис, узнав, что он, самый родной и близкий, покидает их. — Ах, дядя, на кого вы нас покидаете?
Лузи рассказал ей обо всем и потребовал, чтобы она не теряла надежды, так как человек обязан — даже тогда, когда нож поднесен к самому горлу, — не отчаиваться и верить в милосердие Божье. Лузи уходит из города, но небо на землю не валится, нельзя приходить в уныние.
— Ты, Юдис, дочь еврейского народа и дочь Мойше Машбера, не должна терять надежды, так как от тебя теперь зависит, быть ли этому дому таким, каким он был раньше, или распасться и пойти прахом.
Лузи пытался говорить и с ее мужем, с Янкеле Гродштейном, фанатиком и недотепой в делах коммерческих, пытался учить и наставлять его.
— Выбирай одно из двух, — объяснял ему Лузи. — Если ты купец, так изволь быть купцом, а если нет — откажись от коммерции…
Если раньше, — продолжал Лузи, — ты позволял себе стоять в стороне и не придавать заработкам никакого значения, то это происходило потому, что в ту пору тебя могли заменить. Каждый раз, когда ты, бывало, чего-нибудь недоглядишь, приходил на помощь тесть, Мойше Машбер, и исправлял положение. Но сейчас, когда тестя нет, если ты будешь вести себя по-прежнему, то это приведет и тебя, и жену с детьми на дно, к корке черного хлеба.
Лузи прибавил, что, хотя сам он далек от коммерческих дел, он знает — поскольку так передавали ему поверенные бывших кредиторов брата, — что кредиторы готовы пойти на серьезные уступки как в отношении сумм, которые Мойше им задолжал, так и в отношении сроков уплаты, но при условии, что часть долгов будет им выплачена и они поймут, что у детей Машбера есть желание восстановить дело. Оказалось, что в ходе судебного процесса пострадали не только владельцы предприятий Мойше Машбера, но и кредиторы, потерявшие надежду получить хотя бы незначительную часть долга.
— Так что теперь, — сказал Лузи, — самое время снова начинать строить.
Так беседовал Лузи со старшим зятем Мойше Машбера, с Янкеле Гродштейном. То же говорил он и младшему зятю, Нохуму Ленчеру, которому доказывал, что мысль о том, чтобы выделиться из дела, с которой одно время носился Нохум Ленчер — а может быть, носится и сейчас, — лишена всякого смысла: если раньше Нохум Ленчер мог рассчитывать на то, что выйдет из дела с некоторой суммой денег на руках, то теперь, когда ничего не осталось, кроме непокрытых долгов, он уйдет ни с чем. С какой же точки зрения это ему выгодно? Что это ему даст? Вместо того чтобы уйти с пустыми руками, не лучше ли использовать свои знания и опыт на пользу человеку, к которому Нохум придет не компаньоном — ведь ему нечего внести в долю, — а в качестве служащего и знатока дела? Не лучше ли остаться в конторе, которая была основана давно и в которую, несомненно, вернутся прежние клиенты, когда увидят, что дело снова находится в надежных руках? А уж тогда пусть Нохум поступает так, как знает, — уходит или остается — как ему покажется выгоднее.
Лузи сказал, что Нохум должен иметь в виду и то, что уйти из дела значит — уйти из дома, с которым его сейчас ничего не связывает. Однако, насколько понимает Лузи, Нохуму это сейчас и вовсе не выгодно, ведь он живет без жены, с малыми детьми на руках, о которых необходимо заботиться. А Юдис относится к детям Нохума, как к своим собственным, как родная мать, и он свободен от хлопот.
Время от времени Лузи заходил к Алтеру. Однажды, когда он ему сказал: «Знаешь, Алтер, я скоро уезжаю отсюда, и увидимся мы уже не так скоро…» — Алтер припал к его груди, как сделал тогда, когда во дворе стояли погребальные носилки, приготовленные для Мойше Машбера. Прижавшись к брату, Алтер в первые минуты молчал, но потом он поднял голову и, как человек, у которого сознание совершенно ясно, произнес осмысленно: «А я — куда, Лузи?» То есть куда ему деваться после того, как не стало Мойше, и после того, как Лузи здесь тоже не будет?
Лузи растерялся, не зная, что ответить. Ему нечем было утешить брата, уткнувшегося головой ему в грудь.
— Бог тебя не оставит!..
Ничего больше Лузи не мог сказать Алтеру, слезы душили его.
Собираясь покинуть город, Лузи прощался не только с семьей брата, но и с его домом, с двором. Лузи долго бродил по двору один, стараясь избегать всякой компании. В последний раз он заглянул в сад и вспомнил, как наслаждался там покоем, когда, бывало, приезжал к брату. Особенно запомнилось прошлое лето, когда однажды он гулял по саду с Мойше и вел с братом беседу. У Мойше даже уши раскраснелись от волнения, а он, Лузи, с наслаждением вдыхая предвечерний душистый воздух, с добродушной улыбкой наблюдал смущение брата, побежденного его, Лузи, доводами.
Теперь стояла весна, и на безлистых побегах кустов сирени, которые росли возле забора, уже проклюнулись голубоватые липкие глазки почек, предвещавших пышное цветение. На подрезанных опытной рукой ветвях фруктовых деревьев тоже едва намечалась нежная зелень, обещавшая близкий расцвет. Садовые дорожки были уже очищены от прошлогоднего листопада и тщательно подметены, и только в некоторых местах лежали кучками вялые листья, которые предстояло выбросить или сжечь. Сад стоял оголенный и прозрачный, и даже со двора можно было заглянуть в самые дальние его уголки.
В одном из таких углов трудился Василий — новый сторож в доме Мойше Машбера. Он окапывал кусты, подметал дорожки, а иногда стоял, ничего не делая, с восхищением следя за пролетевшей пташкой. В последний раз, когда Лузи пришел в сад, он увидел Василия, который работал вместе с Мееркой, старшим внуком Мойше Машбера. Лузи подошел ближе. Меерка, стоявший без дела, увидел его и, смущенный, отошел подальше, опустил глаза, словно его застали за недозволенным занятием. Лузи взял Меерку за руку и пошел с ним по дорожке, ничего не говоря, но и не выпуская руку мальчика, чувствуя к нему, как всегда, особую близость и видя в нем преемника и наследника всех лучших качеств, свойственных семье Машбер.
Вдруг Лузи наклонился к Меерке и спросил:
— А будешь ты помнить дядю Лузи, когда вырастешь большим?
Меерка еще больше смутился от неожиданного вопроса, с которым обратился к нему дядя, такой уважаемый. Мальчик опустил глаза и, набравшись духу, осипшим от волнения голосом ответил:
— Конечно, буду помнить…
Нет сомнений в том, что Меерка запомнит дядю Лузи и запомнит этот день, когда сад только начинал зеленеть и когда Лузи, высокий и стройный, с короткой белой бородкой, неожиданно пришел сюда один, без провожатых, не так, как Меерка привык его видеть — преимущественно рядом с дедушкой. Конечно, он не забудет своего дядю, который тогда был похож на случайного посетителя или на человека, который хотел спрятаться от чьих-то любопытных взоров и пришел прощаться с тем, что некогда доставляло ему радость и
