Лузи продолжал улыбаться.
— Ну и что, если новый? Ведь это хорошо, Гителе, что новый.
— Да, но Мойше…
— Положись в этом на меня и на Мойше, — ответил ей добродушной шуткой Лузи и больше говорить на эту тему не захотел.
А сам Мойше несколько дней выжидал. Он ждал подходящего момента для разговора.
Теперь такой момент наступил. Вечером они оказались вдвоем в комнате Лузи, и Мойше решил больше не тянуть и приступил к делу. Голос его прерывался от волнения:
— Я не понимаю, не могу понять, кто они, эти твои новые друзья. Что общего у тебя с ними? Ведь ты — это Лузи, а они — ремесленники, нищие… Неужели весь мир лжет, а только они одни знают правду?
Лузи видел состояние брата и не хотел отвечать в том же духе. Сам он чувствовал себя уверенно, как тяжело нагруженный корабль в глубоких водах, идущий спокойным и уверенным ходом; поэтому он спокойно сказал:
— А если и ремесленники — что же из этого? Может быть, и невежды — что это меняет? Разве они при этом не евреи, не люди? Ведь тебе, Мойше, не нравятся не они сами, а их путь, не так ли? Так и говори об их пути, а не о них самих.
Мойше не сводил с него глаз, он видел перед собой противника и понимал с самого начала разговора, что проигрывает. Ему стало трудно дышать, показалось, что в комнате душно, как будто стены давили, и Мойше подумал, что в саду будет легче спорить с Лузи, легче возражать ему. Тогда он приказал Михалке открыть калитку, чтобы продолжить беседу на свежем воздухе.
Когда они вышли в сад, можно было заметить, что Лузи все время приходилось наклоняться, пока он шел по тропинке, чтобы ветви деревьев не хлестали его по лицу, Мойше же мог идти прямо, так как ростом был ниже Лузи. Потом они вступили на дальнюю дорожку и пошли рядом — один брат высокий, стройный, другой пониже; оба в черных длиннополых сюртуках, как будто сегодня не обычный день, а суббота. Издали они были похожи на старых мудрецов какой-то древней страны, которые на исходе дня, в саду, рассуждают о высоких и только им одним доступных материях. Один из них — Лузи — все время спокойно держал руки в кармане сюртука, а другой — Мойше — шел чуть впереди и часто, беспокойно жестикулируя, оборачивался к брату, будто желая стать с ним вровень.
Лузи шел мерно, неторопливо, а Мойше то и дело забегал вперед, но Лузи не менял шага, не поддавался нервозности брата, и Мойше вынужден был к нему приноравливаться.
Лицо и уши у Мойше горели, прохладный вечерний воздух не мог их охладить, наоборот, они краснели все больше. Лузи между тем спокойно рассуждал о путях и направлениях различных вероучителей. От одних — и таких большинство — свет идет, как от неподвижной свечи, освещающей только то место, на котором стоит; если свеча маленькая, то и освещенное пространство очень мало, если свеча большая, то это пространство больше. Но есть и другие учения, они как светоч, который движется вперед и освещает дорогу идущему. Одни — как воды весеннего половодья, разливаются далеко, во все стороны и щедро омывают и напитывают влагой ближние и дальние земли. А другие — будто мелкий летний ручеек, способный напоить только узкую прибрежную полоску…
Лузи говорил и о том, что даже веселье и радость каждый человек понимает и переживает по- разному. У одного потолок очень низенький, и выше его человек не может прыгнуть, другой же возвышается, он готов совершить чудеса, будто у него появились новые силы и из старика он превратился в юношу.
Все это, доказывал Лузи, сейчас найдешь далеко не у всех пастырей; это есть у некоторых избранных, а еще вернее таких людей искать в прошлом, среди тех, кто впервые прокладывал пути. Мойше с этим не соглашался, он возражал, горячился, стремясь доказать обратное. Но Лузи с удивительным спокойствием объяснял и доказывал, что даже понятия добра и зла в различные времена были разными. Поэтому и общепринятое не может быть обязательным для всех, а тем более — для людей исключительных, считаных, для таких, которые способны и саму меру изменить, и новый путь проложить.
— Все рассуждения твои, Мойше, — говорил Лузи, — ведут лишь по проторенным путям, но тот, кто имеет право на исключение, имеет также право прокладывать новые пути — сначала для себя, а потом этот путь будет открыт и для других.
Со стороны кажется, что оба брата стоят под высокой лестницей и должны подняться по ней. И вот один идет вверх спокойно, преодолевая ступеньку за ступенькой, и подниматься ему легко, так как он чувствует силу в ногах, а второй, тот, что стоит на нижней ступеньке, хочет идти за ним следом, но отстает — он боится высоты. Можно подумать, что он учится шагать у брата, но учение не идет ему впрок, голова его кружится от страха.
Мойше истратил все свои доказательства и доводы и выложил весь свой запас знаний, и все это ни к чему не привело, не сдвинуло спор ни на йоту; тогда как Лузи словно забаррикадировался в крепости, которую он возводил неторопливо и уверенно, и смотрел на своего противника, как на ребенка, который сражается со взрослым, вооружившись игрушечным оружием.
Чувствуя, что аргументы его иссякают, Мойше еще долго и растерянно искал новые, как ищут по карманам, не находя ничего, кроме мелочи; эту мелочь он и выложил сейчас, как последнее доказательство:
— Ну хорошо, допустим, ты прав… Но почему тогда все люди на этом свете ищут правду и находят ее среди живых, у своего поколения… А ты, Лузи, обратился к давно ушедшим, к мертвым?
Лузи улыбнулся в ответ, будто сожалея о его слабости и неразумности, улыбнулся, как победитель, великодушно подающий руку побежденному, помогая ему подняться. С любовью и грустью он сказал:
— Ну и что из того, что они мертвы? Наш учитель Моисей тоже мертв, и рабби Иоханан бен Закай, или Рамбам, или Баал-Шем[7] — мертвы… Разве поэтому можно говорить, упаси Бог, что и Тора тоже мертва?
На этом беседа двух братьев закончилась. Было уже поздно, приближалось время вечерней молитвы. От деревьев потянуло холодком, показалась луна, почему-то очень бледная, но постепенно она все больше и больше серебрилась, обещая всю ночь освещать дом, сад, улицу и все вокруг тихим светом.
Мойше и Лузи покинули сад. Когда они вернулись в дом, там уже горели лампы и свечи, и они оба, войдя, зажмурились от яркого света. Они сразу же приступили к молитве.
Мойше вернулся из сада раздраженным, ни с кем не разговаривал, держался один, а Лузи, наоборот, вел себя непринужденно, словно ничего не произошло.
Ужин на этот раз продолжался недолго, все видели, что Мойше себя чувствует неважно, после еды обитатели дома не собирались, как обычно, группами и сразу же, покончив с ужином, разошлись по своим комнатам.
Дядя Лузи пожелал, чтобы ему постелили не в той комнате, где он обычно спал, а в застекленном коридоре, который через парадное выходил прямо на улицу. Во время праздника Кущей этот коридор превращался в кущу, и поэтому потолок его был разделен на шесть четырехугольников, каждый из которых был выложен по диагонали крашеными планками, а стены наполовину состояли из разноцветных стекол — красных, зеленых, желтых, коричневых…
Здесь поставили кровать для Лузи и в качестве «стража» здесь же устроили Меерку, старшего сына Юдис. Это был тот мальчик, который выделялся среди остальных детей послушанием и любознательностью, он был на особом положении, пользовался особым расположением взрослых.
Меерку пугало слово «страж», он чувствовал, что на него возлагается большая ответственность, хотя и не понимал, в чем состоит его обязанность. Но в то же время эта ответственность ему льстила и была необычайно приятна.
И вот все улеглись и, кажется, заснули, а в комнаты заглядывала высоко висевшая луна. И все же только казалось, что все спят.
Не спал Мойше, он не мог успокоиться после долгих споров с братом, и вечерняя молитва не принесла успокоения. Сейчас он, будучи в глубоком раздумье, медленно раздевался в своей спальне. Но мысли его были где-то далеко; он снял сюртук и долго стоял и смотрел в одну точку, потом расшнуровал ботинок и опять застыл на месте.
Этой же ночью бодрствовал еще один человек. Это был Меерка, который, лежа в своей кровати,
