Так отвечали служащие, бухгалтеры конторы, которым поручалось заниматься такими людьми, и человек уходил несолоно хлебавши.
Другой из этой же категории людей, менее робкий, входил в контору и сразу же на вопрос, кто ему нужен, называл имена хозяев:
— К реб Мойше Машберу или зятю, который его замещает.
— А нельзя ли сначала с нами поговорить? — спрашивали служащие. — Хозяева заняты.
— Ничего, я могу подождать.
И терпеливо ждал, пока его не пропустят к Мойше Машберу, чтобы уяснить себе, правда ли то, о чем болтают, или вся эта история — выдумки и враки.
На Мойше такие визиты производили тягостное впечатление. Не раз хотел он выгнать посетителя, но, так как положение было действительно не из блестящих, недружелюбный прием такого рода кредиторов мог быть дурно истолкован и плохо повлиять на других клиентов. Поэтому он старался сдерживать себя, не злиться, не горячиться. Но это ему трудно давалось и многого стоило: после ухода такого кредитора Мойше подолгу оставался в кресле или вдруг начинал прерывисто дышать — ему не хватало воздуха.
Но бывало и хуже: кое-кто являлся к Мойше Машберу прямо на дом… Рассчитав время, когда его нет дома, они обращались к Гителе или к его дочерям. При этом они с самого начала говорили в таком тоне, словно банкротство Мойше уже неизбежно и пришли они поговорить по-хорошему к Гителе и к дочерям, зная их совестливость и отзывчивость:
— От Мойше мы такого никак не ожидали…
— Чего не ожидали? — допытывались Гителе и дочери, не понимая, о чем идет речь.
— Ведь говорили: «верные руки», «надежный человек»…
— Чего же вы хотите?
— Хотим получить наши деньги!
— Зачем же вы пришли сюда? На то имеется контора. Здесь у вас денег не брали, здесь ничего не знают, здесь деньгами не занимаются.
Когда они уходили, Гителе шла к себе и принималась плакать.
Да, положение было совсем не блестящее, и здесь стоит открыть один секрет. Как раз в это время Нохум Ленчер, младший зять Мойше Машбера, задумал отделиться от тестя. До сих пор он на правах компаньона брал из общей кассы то, что ему нужно было на содержание семьи, и, кроме того, после годового баланса получал известный процент прибыли. Если год был удачным и дело преуспевало, росли, разумеется, и причитающиеся проценты, если же нет, не было и процентов. Но это в последние годы случалось редко, так как дело разрасталось.
Но теперь Нохум сказал себе: пора уходить. Возможно, кроме плохого положения в конторе, здесь сыграл роль и его характер. Нохум был заносчив, как и вся его родня, перенявшая повадки чванливых польских панов, с которыми поддерживала торговые связи. Это особенно было заметно на его бабушке Крейнце, которая приезжала на свадьбу Нохума и отличалась от женщин ее возраста и одеждой, и манерами, и разговором, в который она каждый раз вставляла польские слова. Даже печенье, которое она привезла из своего Каменца, отличалось и видом и вкусом. Перед венцом она подошла к невесте и поправила на ней украшение, сделав это не на еврейский, а на польский — панский — манер.
Нохум с первых же дней держался обособленно, даже столовался отдельно. А вообще, он мало ел, так как уже из дому привез катар желудка. Как и бабушка Крейнца, он одевался не как все и даже папиросы курил какие-то особые, дамские. Его жена Нехамка должна была сама их набивать, а курил он их только до половины, а затем подходил к плевательнице, плевал на окурок и гасил его.
Он поставил себя в исключительное положение. Все будто были перед ним в неоплатном долгу, и в первую очередь жена, которую он часто доводил до слез. Все замечали, что из-за него, из-за его капризов Нехамка стала хуже выглядеть, щеки ее все больше бледнели. Дай Бог, шептались в доме Машбера, чтобы все это обошлось благополучно, чтобы она, чего доброго, не нажила себе какой-нибудь болезни. Опасения были не напрасны. Нехамка часто, даже среди лета, сидела с шалью на плечах — ее почему-то знобило.
Нохум постоянно ворчал, предъявляя к жене все новые претензии. Больше всего он говорил о ее отце Мойше Машбере — выражал неудовольствие тем, что тесть недостаточно ценит способности зятя. Иной раз Нохум жаловался на то, что его в конторе обижают, и говорил, что другой на месте тестя озолотил бы его. Он считал, что лучше всего было бы вести дела самостоятельно. О, тогда бы он разошелся! Но повода к тому, чтобы отделиться, не было — дела шли успешно. Поэтому Нохум раскрывал свои замыслы только перед женой, и то лишь туманными намеками.
Но теперь, когда колесо Фортуны вдруг заело, Нохум решил, что он вовсе не обязан терпеть неприятности из-за тестя. Разумеется, Мойше он об этом ничего не сказал, а выложил все жене. Он знал, что она никому ничего не расскажет, даже матери. В худшем случае Нехамка потихоньку пустит слезу. Но это его мало беспокоило.
Нохум рассуждал:
— Каждый должен думать о себе. Отец, мать — это, конечно, прекрасно, но мы с тобою, Нехамка, уже тоже родители, тоже имеем детей и обязаны заботиться о них. У твоего отца дела плохи. Ему пока об этом не говорят, щадят его, но со мной не стесняются, и надо видеть, каким взглядом встречает и провожает какой-нибудь Цаля Милосердый твоего отца, когда он приходит в контору или уходит оттуда… Ты должна знать, что все эти Шоломы Шмарионы, Цали Милосердые и им подобные субъекты знают порой состояние баланса лучше самих хозяев предприятия, с которыми они имеют дело. Это закон: если хочешь узнать, как у того или иного купца идут дела, посмотри на эдакого Шмариона или Цалю, обрати внимание, как они ведут себя с этим купцом в его присутствии и за глаза. Это самый правильный и верный способ. А от твоего отца они уже собираются отвернуться. Раньше они стояли перед ним на задних лапках, а теперь только норовят урвать свой кусок, то есть как можно скорее получить свои деньги, если они их вносили, и помочь клиентам, которым они рекомендовали связаться с конторой. Стараются держать их в курсе, советуют им при первой возможности, как только подойдет срок векселю, получить свои денежки и убраться восвояси. Возможно, сегодня, возможно, завтра, если только положение не исправится, они первые разнесут дурную весть, и тогда, в один из дней, контора будет осаждена кредиторами… К чему я все это говорю? А к тому, что я нахожусь в самой гуще. Следовательно, могу пострадать и все мои труды пропадут без остатка.
Говоря все это, Нохум шагал по комнате от стены к стене, много курил. Нехамка куталась болезненно в шаль, молча провожала его глазами, и только лицо ее все больше бледнело. Сердце подсказывало ей, куда метит ее муж. И наконец Нохум высказался прямо: надо отделиться! Только Нохуму такая мысль и могла прийти в голову. Муж тут же заюлил и начал повторять, что близким родственником в доме он, в отличие от других, себя никогда не чувствовал.
Впрочем, у него не хватало смелости сказать все это тестю; вместо этого он написал письмо своим родным. Он не прерывал связь со своим домом. Нохум и сейчас, как в детстве, считал своих бабку Крейнцу и мать Шейнцу мудрыми женщинами, к которым в трудную минуту можно обратиться за советом.
«Дорогие мои бабушка и матушка-родительница, — писал он, — мы все, благодарение Богу, пребываем в здравии, только Нехамка чувствует себя время от времени не совсем хорошо, кутается в шаль, ей почему-то всегда холодно. Она и выглядит неважно. Дела у тестя в последнее время не блестящие. Он запутался. К тому же случилась история с панами, которая пахнет крупными неприятностями. Но тесть непричастен, чувствует себя ни в чем не замешанным. Чем все это может кончиться, никто не знает. Что касается меня, моих собственных дел, то я ведь завишу от тестя, ибо с ним крепко связан. Что грозит одному, неизбежно грозит и другому, так что может случиться и так, что пострадаешь за чужие грехи. Не поймите меня плохо: к неприятностям и клевете я не имею никакого касательства, но от плохого состояния дел оставаться в стороне не могу. Нельзя знать, что сулит завтрашний день. Мне бы нужно было с кем- нибудь посоветоваться, да не с кем. Нехамка не тот человек, а тесть лицо слишком заинтересованное. Я хотел бы сделать самостоятельный шаг, без тестя, хотел бы вытащить из болота ногу, но как это сделать? Может быть, мне в этом потребуется помощь». Нохум закончил письмо в таком стиле, каким обычно пишут ученым по определенным поводам, когда хотят, чтобы адресат сам о чем-то догадался.
В далеком Каменце намеки были поняты. Бабка Крейнца и мамаша Шейнца почуяли, что у Нохума происходит что-то неладное и что необходимо вмешаться. Вскоре Крейнца изволила прибыть в N. К дому она
