Дело в том, что одежда действительно лежала весьма необычно — не так, как будто кто-то ее сложил. Не думаю, что кто-нибудь вообще мог так сложить одежду. Я все смотрел и смотрел на нее, не отрываясь, и не мог объяснить себе этого иначе, как если бы кто-то сидел здесь, а потом его из этой одежды просто вытянули, высосали, а одежда просто опала вниз без всякой опоры внутри. Я поставил лампу на пол и дотронулся до куртки: пыли на ней не было. Это значило, что долго она здесь пролежать не могла. Я спросил себя, видели ли ее люди шерифа — они наверняка могли объяснить это не больше, чем я. Поэтому я оставил все так, как было, ничего не потревожив и намереваясь наутро уведомить шерифа о находке. Но вмешались обстоятельства, и после того, что произошло в Распадке в ту ночь, я вообще об этом забыл. Поэтому одежда до сих пор лежит там, как бы опавшая на стул, какой я и нашел ее в ту майскую ночь полнолуния у окна кладовой на втором этаже. И вот здесь я пишу об этом, потому что этот факт может свидетельствовать в пользу того, что я утверждаю, и развеять ужасные сомнения, которые высказываются со всех сторон.
Той ночью козодои кричали с безумной настойчивостью.
Сначала я услышал их, пока еще стоял в кладовой: они начали звать с темных лесистых склонов, которые уже покинул свет, но далеко на западе солнце пока не зашло, и хотя Распадок уже погрузился в некие туманно-синие сумерки, солнце за ним еще сияло на дороге из Аркхэма в Эйлзбери. Козодоям кричать было еще рано, очень рано, слишком рано; однако они кричали гораздо раньше, чем начинали кричать прежде. И без того раздраженный тем глупым суеверным страхом, который отпугивал от меня людей всякий раз, когда я пытался что- либо выяснить в течение дня, я был уверен, что не смогу вытерпеть еще одной бессонной ночи.
Вскоре их плач и крики были уже повсюду: 'Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!' Не оставалось ничего, кроме этого монотонного вопля и визга, нескончаемого 'Уиппурвилл! Уиппурвилл!' Он наваливался на долину с холмов, он вытеснялся из недр самой лунной ночи, а птицы окружали дом огромным кольцом до тех пор, пока сам дом, казалось, не начал откликаться на их крики собственным голосом, словно каждый брус и каждая балка, каждый гвоздик и камешек, все до единой доски и половицы эхом отзывались на этот гром извне, на этот ужасный, сводящий с ума клич: 'Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!' — взмывавший мощным хором голосов, какофонией вторгавшийся в меня и раздиравший все фибры моей души. Стена звука билась о дом, и каждая клеточка моего тела исходила мукой в ответ на их громогласный триумф.
В тот вечер, около восьми часов, я решил, что должен что-то сделать. У меня с собой не было совершенно никакого оружия, а дробовик брата реквизировали люди шерифа, и он по-прежнему хранился где-то в здании суда в Эйлзбери. Но под кушеткой, на которой я спал, я нашел прочную дубину: брат явно держал ее на тот случай, если его вдруг разбудят посреди ночи. Я намеревался выйти и убить столько козодоев, до скольких смогу достать, надеясь, что остальных это отгонит вообще. Я не собирался уходить далеко, поэтому оставил лампу гореть в кабинете.
Едва я сделал первый шаг за дверь, козодои вспорхнули и стали веером разлетаться от меня. Но мои долго копившиеся раздражение и гнев прорвались наружу: я бегал среди них, размахивая дубиной, а они неслышно порхали надо мной — некоторые молча, но большинство кошмарно пело по-прежнему. Вслед за ними я выбежал прочь со двора, ринувшись вверх по дороге, в леса, снова на дорогу и обратно в лес. Я убежал далеко, но насколько далеко — не знаю, хотя помню, что убил много птиц, прежде чем спотыкаясь, выдохшийся, наконец, вернулся домой. Сил во мне оставалось лишь на то, чтобы потушить в кабинете лампу, которая вся уже почти выгорела, и упасть на свою кушетку. Прежде чем дальние козодои, избежавшие моей дубины, снова смогли собраться к дому, я глубоко уснул.
Поскольку я не знал, во сколько вернулся, не могу сказать, сколько я проспал, прежде чем меня разбудил телефонный звонок. Хотя солнце уже встало, часы показывали лишь пять тридцать. Как это уже стало моей привычкой, я вышел на кухню, где у меня висел аппарат, и снял трубку. Так я узнал о наступившем кошмаре.
— Миссис Уилер, это Эмма Уотли. Вы уже слышали новости?
— Нет, миссис Уотли, я еще ничего не слышала.
— Боже! Это ужасно! Берт Джайлз — его убили. Его нашли как раз около полуночи там, где дорога идет через ручей Джайлзов, ближе к мосту. Лют Кори нашел его и, говорят, так кричал, что разбудил Лема Джайлза, и в ту же минуту, как Лем услышал, что Лют орет, так и понял, сразу все понял. Матушка ведь умоляла Берта не ездить в Аркхэм, но тому втемяшилось — вы же знаете, какие все Джайлзы упрямые. Он, кажется, хотел ехать вместе с Бакстерами — ну, знаете, у Осборнов работают еще, милях в трех Джайлзов — и отправился к ним, чтобы ехать вместе. Ни следа того, чем убили его, не нашли, но Сет — он уже ходил туда сегодня на рассвете — говорит, что земля вся так взрыта, будто там дрались. И он видел бедного Берта — то, что от него осталось. Господи! Сет сказал, что горло у него все разорвано, запястья разорваны, а от одежды одни клочки! И это еще не все, хоть и самое худшее. Пока Сет там стоял, прибегает Кёртис Бегби и говорит, что четырех коров Кори, которых те как раз вечером отправили на южное пастбище, тоже убили и разорвали — совсем как бедняжечку Берта!
— Господи! — испуганно захныкала миссис Уилер. — Кто же следующим-то станет?
— Шериф говорит, что это, наверное, какой-то дикий зверь, но следов никаких они не увидели. Они там вокруг работают с тех самых пор, и Сет говорит, что нашли они не очень-то много.
— Ох, когда Абель здесь жил, так не было.
— Я всегда говорила, что Абель не самый худший. Я знала. Я наверняка знала, что кое-кто из родичей Сета — этот Уилбер и старый Уотли — гораздо хуже такого парня, каким был Абель Харроп. Уж я-то знала, миссис Уилер. И эти другие, в Данвиче, тоже — не одни здесь Уотли.
— Если это не Абель…
— А Сет, он говорит, что пока стоял там и глядел на беднягу Берта, подходит Амос — Амос, который за десять лет и десяти слов Сету не сказал, — и только кинул один-единственный взгляд и вроде как себе поднос бормочет, Сет говорит, что-то вроде этого: 'Этот чертов дурень сказал-таки слова!' — а Сет поворачивается к нему и говорит: 'Что это ты такое говоришь, Амос?' — а тот смотрит на него и отвечает: 'Нет, говорит, ничего хуже дурня, который не знает, что у него в руках!'
— Этот Амос Уотли всегда нехорошим был, миссис Уотли, истинная правда, и неважно вовсе, что вы родня, всё едино.
— Да уж, лучше меня этого никто и не знает, миссис Уилер.
К этому времени в разговор вступили и другие женщины. Каждая назвалась. Миссис Осборн сообщила по телефону, что Бакстеры, устав ждать и решив, что Берт передумал, поехали в Аркхэм сами. Вернулись они около половины двенадцатого. Хестер Хатчинс предсказывала, что это 'только начало — так Амос сказал'. Винни Хоу в истерике плакала и кричала, что решила забрать детей — племянницу и племянника — и бежать в Бостон, пока этот дьявол 'не обоснуется где-нибудь в другом месте'. И только когда Хестер Хатчинс стала возбужденно рассказывать остальным, что только-только вернулся Джесс Трамбулл и сообщил, что из тела Берта Джайлза, а также из всех коров высосали всю кровь, я повесил трубку. Я уже узнавал начало будущей легенды и знал, что может сконструировать суеверие на основе немногих относящихся к делу фактов.
Весь день поступали различные сообщения. В полдень нанес обязательный визит шериф — спросить, не слышал ли я чего-нибудь среди ночи, но я ответил, что не мог ничего слышать, кроме козодоев. Поскольку все остальные, с кем он разговаривал, тоже упоминали птиц, его это не удивило. Он выдал информацию, что Джетро Кори проснулся среди ночи, слыша, как мычат коровы, но пока он одевался, чтобы выйти к ним, те замолчали, и он решил, что их потревожил какой-нибудь зверек, пробежавший через пастбище, а в холмах полно лисиц и енотов, и снова лег в постель. Мэйми Уотли слышала, как кто-то кричал; она была уверена, что это Берт, но, поскольку она сообщила это, лишь услышав обо всех подробностях ночного убийства, все сочли это игрой ее воображения, грустной попыткой привлечь к себе немножко внимания. После ухода шерифа ко мне заглянул один из его помощников: он был явно встревожен, поскольку неудача, постигшая их при попытке разгадать тайну исчезновения моего брата, уже бросала тень на их репутацию, а новое преступление подставляло их под еще больший шквал критики. Кроме этих визитов и беспрестанных телефонных звонков, весь день меня ничего не беспокоило, и мне удалось немного поспать в предвкушении новой ночной атаки на козодоев.
Весьма любопытно, что в ту ночь козодои, несмотря на свои проклятые вопли, сослужили мне добрую службу. Под какофонию их криков мне, к своему удивлению, удалось уснуть, и я проспал, вероятно, часа два, когда меня разбудили. Сначала я подумал, что уже утро, но это было не так, и только потом я понял, что разбудило меня отсутствие птичьих голосов; шум внезапно прекратился, и последовавшая за ним тишина подняла меня. Это любопытное и беспрецедентное происшествие окончательно стряхнуло с меня остатки сна; я встал, натянул брюки, подошел к окну и выглянул на улицу.
И увидел, как из моего двора выбегает человек — большой человек. Я немедленно подумал о том, что случилось с Альбертом Джайлзом, и страх мгновенно овладел мною, ибо только большой человек мог натворить такого предыдущей ночью — большой человек и маньяк-убийца. Но вслед за этим я понял, что во всей долине есть только один настолько большой человек — Амос Уотли. К тому же, мой незваный гость, хорошо освещенный луной, побежал в том направлении, где жили Хатчинсы. Мой порыв бежать следом и кричать ему был остановлен тем, что я увидел краем глаза: внезапнее подрагивающее оранжевое сияние. Я распахнул окно и высунулся наружу: с одного угла горел дом! Поскольку я действовал без промедления и поскольку у колонки всегда стояло полное ведро воды, мне удалось погасить пожар быстро: выгорела только пара квадратных футов обшивки, да еще чуть-чуть: дерево просто обуглилось. Но было ясно, что это поджог, который, без сомнения, пытался совершить Амос Уотли; если бы не страннее молчание козодоев, я бы погиб в ревущем пламени. Я был потрясен этим: если мои соседи желают мне такого зла, что не гнушаются подобными мерами, чтобы изгнать меня из дома двоюродного брата, то чего еще от них можно ожидать? Однако противодействие чему-то всегда придавало мне силы, и через несколько минут я опять взял себя в руки. Я просто еще раз убедился, что если мой поиск подлинных фактов, стоящих за исчезновением Абеля, беспокоит их до такой степени, то я на верном пути, полагая, что все они знают об этом гораздо больше, чем желают сказать. Поэтому я снова улегся в постель, решив наутро встретиться с Амосом Уотли где-нибудь на полях, подальше от дома Хатчинсов, и там поговорить с ним, не опасаясь, что нас могут подслушать.
Так все и вышло, и утром я нашел Амоса Уотли. Он работал на том же склоне холма, где я увидел его в первый раз, только теперь он не пошел мне навстречу. Вместо этого он остановил лошадей и встал, поджидая меня. Пока я шел к низенькой каменной ограде, я заметил на его бородатом лице смешанное выражение подозрительности и вызова. Он не шевелился и только сдвинул свою бесформенную фетровую шляпу подальше на затылок; его губы были плотно сжаты в твердую, неуступчивую линию, но глаза глядели настороженно. Поскольку он стоял совсем недалеко от ограды, я остановился прямо перед ней, едва выйдя из леса.
— Уотли, я видел, как вы ночью поджигали мой дом, — сказал я. — Зачем?
Ответа не было.
— Ну же, ну же. Я пришел сюда поговорить с вами. Я так же запросто мог бы пойти в Эйлзбери и поговорить с шерифом.
— Вы прочли книги, — хрипло выплюнул он в ответ. — Я вам говорил не читать. Вы прочли это место вслух — я знаю. Вы открыли Ворота, и Они Снаружи могут теперь войти. Не так, как с вашим братом: он позвал Их, и Они пришли, но он не сделал того, что Они хотели, вот Они его и взяли. Но ни он не знал, ни вы не узнали, и теперь вот, в эту самую минуту Они селятся в этой долине, и никто не знает, что будет дальше.
Я несколько минут пытался разобраться, в этой чепухе, но даже если и нашел там какой-то смысл, то он ничего общего с логикой не имел. Амос, очевидно, хотел предположить, что, прочитав вслух отрывок из книги, которую читал брат, я навлек на долину какую-то силу или существо 'снаружи': без сомнения, это было составной частью абсурдных суеверий местных жителей.
— Я не видел здесь чужих, — резко ответил я.
— А вы Их не всегда увидите. Мой двоюродный брат Уилбур говорит, что Они могут принимать любую форму, которая Им нравится, и могут забраться вам внутрь, и есть вашим ртом, и видеть вашими глазами, и если у вас нет защиты, Они могут взять вас, как взяли вашего брага. Вы Их и не увидите, — продолжал он, и его голос поднялся почти до крика, — потому что Они — внутри вас вот в эту самую минуту!..
Я подождал, пока его истерика немножко не поутихнет.
— И чем же Они питаются? — спокойно спросил я.
— Вы это знаете! — неистово закричал он. — Кровью и духом: кровью, чтобы расти, а духом — чтобы лучше понимать людей. Смейтесь, если хотите, но вы должны это знать. Козодои-то знают — потому и поют всегда, и кричат под вашим домом.
Я не мог сдержать улыбки, хотя его серьезность была вполне искренней, но подавил в себе смех, которого он ждал.
— Но это, все-таки, не объясняет, зачем надо было поджигать дом и меня вместе с ним, насколько я знаю.
— Я не хотел вам зла, я просто хотел, чтобы вы уехали. Если у вас не будет дома, то ведь негде будет и оставаться.
