в объятиях. А он был счастлив, диким и печальным счастьем.
– Я тоже, — сказал он, — я тоже его ненавижу.
Они посмотрели друг на друга. Чёрные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник лбом к ее лбу.
– Ева, — произнес он. — Любовь моя… горе мое…
Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас избавиться от всех своих слабостей. Он хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что излишняя интимность может погубить любовь. Сдержанность — тоже ложь?
– Мука моя… — сказал он и заметил уже веселее: — Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?
Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим души и сердца», как любил повторять Лепра. Она выводила припев его новой песни «Вот и ноябрь».
– Ладно, — решилась она. — Останусь в этом платье.
– Ты в нем как гризетка.
– Вот и прекрасно!
Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы прочно завладели им: извилистая линия, два штриха вразлет, ямочки, легкий мазок, намечающий нос (по парижской моде), и тяжелые глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных и школьников. Не избежал этой участи и Лепра.
– А эта Брунштейн, — сказала Ева, — просто потаскушка.
– Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…
– А, я понимаю его игру. Он хочет меня изничтожить, вот и все. Он напишет для нее сначала одну песню, потом еще… Ты же знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, затем пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.
Лепра привык к сменам ее настроения.
– Подожди, милая. Я тебе не враг. Ты что, правда думаешь, что я мог бы тебя бросить?
Она рассмеялась, но смех этот внезапно превратился в хриплый стон.
– Ты мужчина, — сказала она.
Он раздраженно пожал плечами.
– Я тоже начну писать песни. Подумаешь, дело.
– Дурачок! Ты недостаточно народен. Посмотри на себя.
Она схватила его за запястье и потащила к зеркалу.
– Ты создан, чтобы играть, и это не так уж мало, между прочим! Только такое чудовище, как мой муж, может изобретать всю эту чушь про осень и про любовь, да так, чтобы сердце сжималось. Ты ведь не такой… Но тебя ждет успех. Даю слово.
– В ожидании оного буду аккомпанировать тебе.
Он тут же пожалел о сказанном. Ева медленно закурила сигарету. Выдохнула дым далеко перед собой, как мальчишка. Рассердится?
– Вот видишь, — сказала она, — ты тоже бываешь злым.
Он проворчал упрямо:
– Я зол, потому что беден.
– И, конечно, сам хочешь выпутаться. Лучше умереть, чем быть обязанным.
Она заговорила другим тоном, положив ему руку на плечо:
– Послушай меня хоть разок. Я знаю тебя, словно ты — творение моих рук. У тебя есть талант, честолюбие, это нормально. Ты видишь, что мой муж заработал себе состояние своими песнями. Вот и ты теперь жаждешь сочинять. Так вот, не надо. Все, что ты пишешь, никуда не годится, потому что в этом нет тебя, Лепра. Видишь, я говорю вполне откровенно. Твои песни напоминают то Франсиса Лопеса, то Ван Пари, то Скотто. А исполнитель ты замечательный. Да, я знаю, концерты на дороге не валяются. Но подожди, предоставь дело мне. Я добуду тебе Ламуре или Колонн. У меня еще есть связи.
Это была уже другая, многоопытная Ева, она говорила холодно, решительно. Он терпеть не мог эти материнские интонации и вообще ее манеру распоряжаться его жизнью. Плевать ему на концерты. Несколько вызовов, хвалебные заметки, пустые комплименты… У него есть будущее… Большое будущее… Потрясающий темперамент… и в итоге — забвение. А песни у всех на устах. Ты чувствуешь, как они живут рядом с тобой, они обрушиваются из динамиков на толпы зрителей, их насвистывают на улицах, в метро, на скамейках в парке… Вот проходит, напевая, женщина, мычит мелодию лифтер с жевательной резинкой во рту. И все эти незнакомые люди вдруг становятся твоими друзьями! Они убаюкивают себя нотами, которые ты, продвигаясь наугад, сумел собрать воедино, потому что свет был так мягок в тот вечер или ты мечтал о чем-то… сам не знаешь о чем…
– Ты слушаешь меня? — спросила Ева.
– Да… я тебя слушаю.
– Я хочу, чтобы ты стал большим художником.
– Пошли. А то опоздаем.
Он вышел первым, предварительно выглянув в коридор.
– Боишься, что тебя увидят? — заметила Ева.
Он не ответил. Он снова замкнулся в своем смущении и вечной подозрительности. Он вернулся на свое место, он снова стал лишь тенью звезды. Они прошли по гостиничному холлу. Их тут же узнали. Все головы повернулись к Еве. Она привыкла к подобным знакам внимания. А он — нет. Он желал их и презирал одновременно. Он тысячу раз давал себе клятву, что обязательно добьется поклонения, чтобы потом отринуть его от себя. Он жаждал одиночества, которое приковывало бы к себе взгляды.
Над пляжем извилистой линией тянулся бульвар, освещенный сияющими огнями. Невидимое море мягко вздыхало на песке.
– Твой муж там будет? — спросил Лепра.
– Как же! Его давно уже не волнует мой успех. А что?
– Я не особенно хочу его видеть.
Они не спеша направились к казино. В голове Лепра проносились обрывки мелодии. Он тут же с раздражением отбрасывал их. Слишком уж мудрено! Как с первого раза найти эти невесомые, изящные напевы, которые Фожер изобретал с потрясающей легкостью! Стоило только этому вульгарному краснолицему толстяку сесть за рояль: «Слушайте, дети мои!», как тут же под его пальцами рождался очаровательный рефрен, который навсегда врезался в память. Ему достаточно было сказать: «Фожер, давай что-нибудь веселенькое…» или: «Фожер, давай грустное». Он даже почти не задумывался над этим, он выдавал музыку, как сосна смолу. «А я, — сказал себе Лепра, — жалкий умник. Ум — мое проклятие!»
Они поднялись в казино. Люди поспешно расступались, давая им пройти, и улыбались, улыбались… Это была целая аллея улыбок, ведущая до самого зала. Издалека к Еве бросилась девушка с блокнотом в руке:
– Если можно, автограф…
Ева расписалась. Девушка отошла в полном восторге. Лепра от неловкости сунул руки в карманы и изобразил полнейшее равнодушие. Ева переставала быть женщиной, которою он любил. Она становилась Евой Фожер. Они оба принадлежали Фожеру. И аплодисменты предназначались Фожеру, и любовь их была лишь тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за рояль. Вместо него мог бы сыграть любой дебютант. И, может быть, даже любая другая певица смогла бы заменить Еву. Толпа пришла сюда на свидание с самой собой. Ева была всего лишь голосом. Он — всего лишь шумом. Ева любила отдаваться публике и растворяться в ней. Он же ненавидел, когда его забывали.
Свет прожектора превратил его любовницу в голубую статую. Она пела о страдании влюбленных, об их объятиях и разлуке, о вечной схватке между мужчиной и женщиной, о душераздирающей тоске будней.
