– Вообще-то, — сказал он, — я должен был бы вызвать всех обладательниц грудного голоса, поющих на радио, для очной ставки с шофером… Но это, естественно, невозможно, и по стольким причинам! У некоторых есть покровители… большие шишки… это, скорее всего, послужило бы причиной для скандала… нет… лучше так…
Он снова пустил запись.
«Улица Камбон, 17-бис… я спешу… улица Камбон, 17-бис…»
Запись кончилась, и Борель вздохнул.
– Они все называют адрес Сержа Мелио и добавляют несколько слов… так, все равно что… и никаких обид… Но это нам ничего не даст. Как, скажите на милость, он сможет узнать голос?
– Тогда зачем? — спросила Ева.
– Долг службы, мадам, — ответил Борель.
– Я тоже, — сказала Ева, — должна произнести: «улица Камбон, 17-бис»?
– Если вас не затруднит.
Лепра вцепился в подлокотники кресла. Он недоверчиво смотрел на Бореля, но комиссар был как никогда любезен.
– Подойдите сюда, — продолжал он, — вот… я пускаю кассету… говорите не торопясь, в микрофон.
– Улица Камбон, 17-бис, — проговорила Ева. — И побыстрей, пожалуйста.
– Достаточно, — сказал Борель. — Спасибо.
И снова жеманно принялся потирать руки.
– Для меня эта запись — просто коллекция автографов… Несравненный сувенир.
– Правда? — прошептала Ева. — Тогда вы должны были бы попросить, чтобы они спели… Почему бы и нет?
Она посмотрела на Лепра, натянуто улыбнулась и вновь взяла крохотный микрофончик.
– Если вам это доставляет удовольствие, — сказала она Борелю. — «Я от тебя без ума», — объявила она.
Включилась запись. Лепра вскочил.
– Ева!
Но Ева уже подносила ко рту микрофон. Она пропела вполголоса первый куплет, не сводя глаз с Лепра. Она обращалась к нему. К нему и к Флоранс, которую она уничтожала своим талантом, к Флоранс, которая в эту минуту была стерта с лица земли. Вызов, звучавший в ее голосе, придавал словам Фожера невыносимую грусть. Это прощальное песнопение, созданное им для Евы, стало в кабинете полицейского прощанием Евы с Лепра. Постепенно лицо Евы исказила гримаса какой-то глухой муки. Голос ее прерывался, торжествовал, погибал. «И в нем, и во мне она всегда любила саму себя», — думал Лепра. Ева напела припев без слов, не размыкая губ, словно колыбельную. Казалось, песня доносится издалека, впитывая расставания, встречи, отъезды. Борель качал головой в такт.
– Хватит! — крикнул Лепра.
Ева замолчала, и они застыли, не произнося ни слова.
– Господин комиссар не просил тебя о столь многом, — проговорил Лепра, стараясь казаться естественным.
– Ошибаетесь, — сказал Борель. — Я бы с удовольствием дослушал песню до конца. Вы неповторимы, мадам! Не знаю, как вас отблагодарить.
– Ну что вы… Я могу идти?
Борель, возбужденный, растроганный, проводил их до лестницы.
– Если у меня будут новости, я обязательно дам вам знать. Я ваш навеки.
Лепра взял Еву под руку. Они спустились вниз.
– Через пять дней он получит письмо, — сказала Ева.
– Замолчи, — прервал ее Лепра.
Он обернулся, но Бореля уже не было. Когда они вышли на набережную, Лепра продолжал:
– Ты сошла с ума. Просто свихнулась!
– Подумаешь, нам немного осталось.
– Ну, знаешь, я еще хочу пожить.
Ева остановилась.
– Иди, — сказала она. — Уезжай… По-моему, ты упрекаешь меня в том, что произошло. Я тебя не держу. Ты свободен.
Он пытался протестовать. Она оборвала его:
– Послушай, Жанчик, давай договоримся раз и навсегда…
– Не здесь.
– Почему?
Он оперся на парапет, словно вел с Евой непринужденную легкую беседу.
– У нас с тобой не складывается, — сказала Ева. — После смерти Мелио.
Он хотел прервать ее.
– Дай мне сказать! Все не так. С тех пор, как ты почувствовал себя в опасности, ты думаешь только о том, как сбежать. Может, я говорю жестокие вещи, но это правда. Раньше я верила, что ты меня любишь. Тебе льстила эта любовь. Но теперь я тебя компрометирую. Становлюсь опасной… Заразной.
– Ева!
– И потом, ты считаешь, что сможешь без меня обойтись… Потому что ты придумал эту песенку, без моей помощи, один. Ты меня победил. Вот событие! Ты воображаешь, что сможешь заменить моего мужа? Нет, ей-богу, ты чувствуешь себя Фожером. Иногда мне кажется, что я слышу его… Смешно! Это я тебя создала!
Она ударила кулаком по шероховатому парапету, на котором играли тени от листвы.
– Не он тебя открыл, а я. Я. Кто научил тебя одеваться, жить, даже любить… Так уходи! Скатертью дорожка… Как-нибудь сама выпутаюсь. Я привыкла.
Выпрямившись, она смотрела на воду, в которой отражался город. Ей не удавалось побороть волнение. Она уже больше не могла произнести ни слова. И Лепра не знал, как ее утешить. Он чувствовал, что любая фраза прозвучит фальшиво, и он еще больше запутается. Они ждали оба. Наконец Ева с каким-то даже сожалением резко шагнула вперед. Лепра пошел рядом.
– Ева, — прошептал он. — Ева, я уверяю тебя, это недоразумение.
Она даже головы не повернула.
– Ну ладно, — сказал Лепра.
Он дал себе слово не замечать ее враждебности. Даже попытался просто мило поболтать с ней, как раньше. Но говорил он один. Они пообедали в ресторанчике за Нотр-Дам-де-Пари. Лепра, устав, решил замолчать. Поскольку они сидели друг против друга, им приходилось следить за собой, чтобы не поднять головы в один и тот же момент. Когда их руки соприкасались, они вздрагивали, как от электрического разряда, и тут же замирали, следуя неведомым правилам хорошего тона.
– Кофе для мадам, — сказал Лепра.
– Спасибо, я не хочу.
Она воспользовалась минутой, когда Лепра расплачивался, и ушла. Ему пришлось бежать, чтобы догнать ее.
– Это уже слишком, — сказал он.
Ева не ответила. Они долго шли по набережной, не произнося ни слова. Ева, казалось, была всецело погружена в созерцание реки. Лепра был ее тенью. Они пересекли площадь Согласия, Рон-Пуан. Ева остановилась перед кинотеатром, рассеянно взглянула на афишу и вошла. Лепра последовал за ней. Она села между двумя людьми. Он нашел место через два кресла от нее. Чего она добивается? Испытывает его? Решила убрать его из своей жизни? Все это было до боли глупо. А в это время терпеливый Борель продолжает свое расследование. «Слишком она обрадуется, если я уеду», — подумал Лепра. На экране разворачивалась какая-то бессвязная история: мужчина… женщина… любовь… страдание. Лепра уже не смотрел и не слушал. Он следил за Евой. Протянув руку, он мог бы дотронуться до нее, но внезапно похолодел от мысли, что, может, она уже никогда не будет принадлежать ему, что он потерял ее навсегда. Она была еще здесь, близко, он видел мягкую линию ее профиля, щек, на которые падали сладострастные
