достоинства тореро, собиравшихся выступить на валенсийских аренах в день Сан-Хосе, 19 марта. Вальдерес ничего не утратил — ни вдохновения, ни верного глаза. Толковал он о том, почему такой-то тореро слаб, а другой, напротив, очень хорош и почему надо внимательно следить за фаролами[21] одного и чиквелинас[22] другого. Я знал матадоров, о которых шла речь, и мог судить, насколько Луис в курсе событий. Суждения его были, несомненно, верны, и я понял, что мой друг не сумел бы так точно обрисовать картину, если бы не жил, хотя бы в воображении, прежней жизнью. С тех пор замысел дона Амадео начал казаться мне не таким уж безнадежным. Но дело в том, что на самом деле почти никто не знал истинной причины ухода Луиса. Ведь он покинул арену не только из-за Пакито, основной причиной был страх перед быком, все более парализовывавший его волю. И теперь все сводилось к одному вопросу: удалось ли Валенсийскому Чаровнику избавиться от страха? К несчастью, это можно выяснить лишь во время боя… А тогда, возможно, будет слишком поздно. Если я спрошу его «в лоб», Луис, конечно, не рассердится, понимая, что я слишком хорошо его изучил и от меня не укроется ни единая его особенность, но в ответ невольно солжет, ибо вдали от опасности все мы храбрецы.
Луис болтал с друзьями около часу, а когда он собрался уходить, уже опустилась ночь. Я вышел следом за ним, но решился окликнуть его, лишь удалившись от кафе на приличное расстояние.
– Que tal, Луис?
Он обернулся, долю секунды вглядываясь в темноту, потом шагнул ко мне, желая убедиться, что не ошибся.
– Madre de Dios! Ты?.. — воскликнул он.
– Я счастлив видеть тебя, Луис.
– Я тоже!
Он обхватил меня за плечи, и мы расцеловались.
– Но скажи, Эстебан, откуда ты взялся в такое позднее время? Просто чудо, что ты вот так столкнулся со мной среди ночи!
– Не совсем. Я сидел в кафе у тебя за спиной.
– Черт возьми! И ты меня не окликнул?
– Я не решился.
– Почему?
Я солгал, не видя другой возможности выполнить возложенную на меня миссию.
– Прошло так много времени… Я не знал, обрадуешься ли ты встрече. Ведь мы расстались при таких мрачных обстоятельствах…
– Мы знали и любили друг друга задолго до того, как случилось это несчастье, Эстебан… Но скажи сначала, что ты делаешь в Альсире?
– Ничего. Я болтался в Валенсии и случайно увидел автобус с надписью «Альсира». Мне захотелось поболтать с тобой, но адреса я не знал и зашел в кафе расспросить людей, а тут как раз пришел ты сам. Вот и все.
– Короче говоря, если я правильно тебя понял, ты вовсе не собирался нас повидать, и, не попадись тот благословенный автобус…
От этого «нас» мое сердце бешено застучало.
– Ну уж теперь я отвезу тебя домой. Где твои вещи?
Я показал на маленький чемоданчик.
– У тебя есть какие-нибудь планы на ближайшие дни?
– По правде говоря, нет.
– Тогда останешься у нас.
– Но…
– Прошу тебя, Эстебан… Ты окажешь мне услугу…
– Услугу?
– Я скучаю… — с тихой грустью признался он.
Как я и предполагал, имение Луиса было расположено на склоне горы Мурта. Машина, точнее, кабриолет, весело карабкалась по дороге, и тихое жужжание мотора ничем не нарушало невозмутимого покоя теплой ночи — здесь, на юге, весна была уже в разгаре. За все время поездки мы не сказали друг другу ни слова. Может быть, потому что слишком много накопилось за время разлуки и ни один из нас не знал, с чего начать? Я не решался расспрашивать Луиса о Консепсьон, опасаясь, что голос выдаст мои чувства. Его же явно переполняло все то, что привело к нынешним разочарованию и скуке. Наконец, когда мы уже почти добрались до места, Луис с деланным спокойствием спросил:
– Ты по-прежнему занимаешься быками?
Когда на зов Луиса в просторную гостиную первого этажа, убранную в деревенском стиле, вошла Консепсьон, я встал, не в силах произнести ни слова. А она, она тут же меня узнала и, как будто мы расстались лишь накануне, спокойно сказала:
– Добрый вечер, Эстебан. Я счастлива видеть тебя в нашем доме.
– Добрый вечер, Консепсьон. Да хранит тебя Бог…
Луис рассказал о нашей встрече, но моя возлюбленная оказалась менее доверчива, чем ее супруг.
– Это правда, Эстебан, что ты боялся сюда ехать? — насмешливо спросила она.
Луис решил разрядить атмосферу шуткой.
– Что ж ты хочешь, с тех пор как он стал мадридцем, дон Эстебан не очень-то рвется к своим друзьям- провинциалам. По-моему, он нас просто-напросто забыл.
Тогда Консепсьон пристально посмотрела на меня и просто и ясно выразила свое мнение:
– Не думаю… Эстебан не из тех, кто забывает…
Искренне она это сказала или притворялась? Я слишком плохо знал женщин, чтобы это понять, а потому предпочел ответить Луису.
– Я больше не живу в Мадриде… С января я переселился в Триану…
– Что это тебе взбрело в голову?
– Я уже не мальчик, Луис, — объяснил я, не глядя на Консепсьон, — а ты ведь знаешь, что старые одинокие животные любят возвращаться умирать туда, где родились.
Они оба рассмеялись: Луис — в знак того, что не очень-то верит подобным бредням, а Консепсьон — чтобы скрыть смущение.
– Ты вернулся к матери? — спросила она.
– Да, но теперь ее больше нет…
Консепсьон осенила себя крестным знаменем и проговорила:
– Мир праху ее.
– Зато я обрел то, что мне дороже всего, — Гвадалквивир, — добавил я, желая как-то разрядить накопившееся в воздухе напряжение.
Луис тоже почувствовал, что разговор принимает трудный оборот, и, чтобы сменить тему, заявил:
– А знаешь, Консепсьон, Эстебан побудет у нас несколько дней. Мы покажем ему все, что только стоит посмотреть, и, возможно, все-таки признает, что Триана — не единственное пригодное для жизни место.
При всем своем самообладании Консепсьон не сумела до конца скрыть удивления, но не проронила ни слова. Убедить ее в бескорыстии моего появления было явно труднее, чем Луиса.
Остаток вечера прошел вполне спокойно, и после ужина, поданного на стол девушкой, которую проще было бы представить с кастаньетами в руках, чем в роли прислуги, принялись за кофе. Наконец настало время ложиться спать. Я откланялся, и Консепсьон повела меня наверх показывать комнату.
– Надеюсь, она тебе понравится.
– Я не приучен к такой роскоши… Если ты еще помнишь Триану…
Она опустила голову и очень просто сказала:
– Нет, я не забыла Триану… Спокойной ночи, Эстебан.
– Спокойной ночи, Консепсьон.
Я почувствовал, что она хочет сказать что-то еще, но не решается. И, лишь уже стоя на пороге, все-
