– Ба! Вы же знаете этот народец! Просто дон Амадео не стал швырять деньги каждому жадному писаке… Не мне вам рассказывать о нравах некоторых журналистов!
– Увы!
– Единственное, о чем я попрошу вас, дон Фелипе, это не говорить ни слова обо всех этих гнусностях здесь. Я стараюсь следить за душевным состоянием Луиса не меньше, чем за физической формой.
– Можете на меня положиться.
Почти час мы наблюдали, как работают Валенсийский Чаровник и его помощники, и ушли, не дожидаясь окончания тренировки.
– Ну и как, дон Фелипе?
– Я уезжаю совершенно успокоенный, дон Эстебан. Если вам одному, без вмешательства сверхъестественных сил, удалось привести его в такую форму — примите мои поздравления. Я уверен, что если Вальдерес сумеет работать перед публикой так, как он это делал сейчас у меня на глазах, клеветники здорово опозорятся! До свидания же и — удачи вам!
– Yaya con Dios![27]
Марвин уселся в машину.
– Я узнал, что после Арля Вальдерес будет выступать в Памплоне, — крикнул он мне, отъезжая. — Это так?
– Да, седьмого июля.
– Я приеду.
– Тем лучше. Ему очень понадобится дружеская поддержка, особенно на первых порах.
Мы покинули Ла Пальма дель Кондадо всего за четыре дня до выступления. Все разместились в двух машинах. За рулем первой, где ехали Ламорильо и Гарсия, сидел дон Амадео, а я повез Луиса и Консепсьон. К вечеру мы приехали в Мадрид. Там уже ждал Алоха. Луис расцеловался с пикадором, как со старым другом. Оба очень обрадовались встрече. Мы назначили свидание с Мачасеро в Сеговии, потому что хотели, чтобы на нас обращали как можно меньше внимания. Он остановился в гостинице «Европейская торговля» на калле Мелитон Мартин. Там же ждали люди, которых он нанял, чтобы дополнить куадрилью. Вечером, когда мы собрались за столом, никто из новичков не проронил ни слова. Это были тореро-неудачники, давно вышедшие из строя и оказавшиеся не у дел к началу сезона. Я не особенно удивился. Да это и не имело особого значения. Им мало что придется делать, так что должны справиться. Я наблюдал, как эти бедолаги едят. Каждый долго пережевывал пищу, как всякий человек, не привыкший каждый день наедаться досыта. После кофе новички коротко попрощались и ушли спать. Я отвел Мачасеро в сторону.
– Где, черт возьми, вы откопали эту троицу?
– Странный вы человек, дон Эстебан! Мне никого больше не удалось уговорить. Против Вальдереса подняли ужасающую кампанию, и все, к кому я ни обращался, посылали меня подальше.
– Не понимаю, почему? Какая разница тореро, с кем работать, лишь бы платили…
– Очевидно, все не так просто, дон Эстебан. Один мне сказал, что пока еще не жаждет умереть, другой клялся, что не желает попасть прямо с арены на вокзал и получать пинки разъяренной толпы. К счастью, хоть эти трое дошли до ручки и готовы были ухватиться за любое предложение. Удачно и то, что у них еще довольно приличные костюмы.
Немного поразмыслив, он добавил:
– Надеюсь, вы с доном Амадео знаете, что делаете, дон Эстебан. Во всяком случае, не стану скрывать: это будет тяжко, очень тяжко.
– Вы, кажется, утратили всякую веру?
– Я никак не предвидел такого остервенения. Что на них нашло?
– Страх.
– Страх?
– Все эти бумагомараки работают не на себя, а на тех, кто им платит. Можете не сомневаться, что среди этих последних найдется немало знаменитых матадоров, которые пуще чумы опасаются конкурента, способного заставить их работать чуть больше, чем они привыкли!
– От души желаю, чтобы вы оказались правы, дон Эстебан!
– Разумеется, я прав, сеньор, и в нашей команде никому не дозволено в этом усомниться.
Мачасеро вернулся в Мадрид. Несмотря на то, что я проехал за день более семисот километров, заснуть никак не удавалось. Поэтому я пошел бродить по древним улочкам Сеговии, одного из моих самых любимых испанских городов. Прогулка среди камней — свидетелей незапамятных времен — меня успокоила, и я вернулся в отель в умиротворенном настроении. В гостиной я с изумлением обнаружил Консепсьон.
– Ты на ногах в такой поздний час?
– Ждала твоего возвращения.
Я попытался шутить.
– Вот уж не надеялся на такую честь. Ты что, решила стать человечнее?
Но Консепсьон вовсе не собиралась поддерживать шутливый тон.
– Не пытайся сбить меня с толку, Эстебан. Сядь рядом.
Я повиновался.
– Я слышала твой недавний разговор с Мачасеро, Эстебан.
– Вот как?
– Думаешь, он сказал тебе правду?
– Да.
– Что скрывается за этой кампанией?
– Если ты слушала, то должна знать мое мнение.
– Во всяком случае то, что ты сказал Мачасеро. Но вряд ли ты так думаешь на самом деле, Эстебан. Кто платит за то, чтобы Луиса оскорбляли? Кто пытается лишить его мужества?
– Завистники.
– Ты сам в это не веришь, Эстебан!
– Но в конце-то концов, какого ответа ты от меня ждешь?
– Правдивого.
– Если бы я знал правду!
– У этой кампании есть цель, и цель эта — заставить Луиса идти на любой риск, лишь бы заткнуть клеветникам рты. Ты понимаешь, что значит «любой риск», Эстебан?
– Да.
– Кто-то желает моему мужу смерти.
– Ты с ума сошла!
– Посмей только поклясться мне, что это не приходило тебе в голову!
– Разумеется, если смотреть на вещи под определенным углом зрения…
– А кто может жаждать смерти Луиса, кроме завистника, человека, затаившего смертельную злобу за то, что Луис лишил его блестящей карьеры? Человека, ненавидящего Луиса, потому что он отнял женщину, которую тот якобы любил?
Я не сразу сообразил, что она имеет в виду, но, когда меня пронзила догадка, что Консепсьон обвиняет меня в подготовке смерти Луиса, я не знал, что возразить. Я был раздавлен. От горящего ненавистью взгляда у меня по спине пробежали мурашки.
– Ну признайся же!
Изумление мое сменилось гневом. Не достаточно ли я вытерпел от этой женщины, чтобы слушать еще подобные обвинения?!
– Значит, ты считаешь меня способным на такое преступление, Консепсьон?
– А почему бы и нет? Ты же позволил умереть Пакито, только потому что ревновал?
Таким образом, мы постоянно возвращались к ребенку, убитому в Линаресе. И мне вдруг пришло в голову, что, быть может, незаметно для окружающих Консепсьон после гибели своего приемного сына отчасти потеряла рассудок.
– Что я могу тебе ответить? Это настолько чудовищно…
– Чудовищно или нет, но предупреждаю: если с Луисом случится что-нибудь страшное, я тебя убью.
