нынешнее время, поскольку твердо верил, что для всех нас, и в первую очередь для самого Луиса, важно, чтобы Валенсийский Чаровник провел бой честно, по всем правилам искусства.
Когда мы добрались до места, отведенного тореро, атмосфера изменилась. Сюда уже не долетали восторженные вопли и крики «браво!», шум собравшейся в амфитеатре толпы слышался глухо, подобно тяжелому плеску морских волн. Пока наш пикадор возился со своей лошадью и болтал с коллегой- арлезианцем, Луис и бандерильеро удалились в часовню молиться. Потом все выстроились для парада, а я, оставив Вальдереса, взял мулету, шпагу и бандерильи и пошел на свое обычное место за барьером. Консепсьон сидела как раз сзади.
– Как он? — услышал я ее шепот.
– Великолепно.
Больше мы не обменялись ни словом. Зачем?.. Дон Амадео, с сигарой в зубах, встал рядом.
– Все в порядке?
– Лучше некуда.
– Что ж, остается только ждать.
Он, конечно, был прав — ничего другого нам не оставалось, но как же я мечтал, чтобы эта коррида оказалась уже позади! Барабанный бой избавил меня от тревоги. Игра началась. Оркестр заиграл ритуальный паса-добль, двери широко распахнулись, и следом за альгвасилами[29] , гарцующими на разгоряченных конях, на арене показался кортеж — за каждым матадором шла его куадрилья. Луис шел в середине, и, похоже, «оле!» зрителей предназначались в основном ему. Затем куадрильи разделились, и Луис подошел ко мне — он сражался лишь вторым. Открыть корриду предстояло Энрике Каламону. Он справился с бесхитростным зверем вполне прилично, но не более того, и, выслушав вежливые аплодисменты, ретировался с довольно-таки раздосадованным видом. Как я и предполагал, Каламон оказался крепким парнем, хорошо знающим свое дело, но лишенным божественного вдохновения. Когда на арену выскочил бык, предназначенный Луису, по рядам прокатился восхищенный вздох. Великолепный круторогий зверь так и рвался в бой. Ламорильо и Гарсия заставили его пробежаться за низко опущенным плащом, чтобы Вальдерес мог сообразить, каким рогом его противник атакует охотнее. Наконец бандерильеро подвели быка к нужному месту, и я хлопнул Луиса по плечу, легонько подтолкнув его вперед. Я чувствовал, как сотни людей сейчас затаили дыхание. Но после того как Валенсийский Чаровник с удивительным совершенством провел серию безупречных вероник, зал всколыхнул единый вопль восторга. Та же грация, то же изящество, что и прежде! Счастливый Ламорильо украдкой подмигнул мне. Я посмотрел на Консепсьон, и она ответила мне улыбкой, а дон Амадео, жуя сигару, пробормотал:
– Пусть продолжает в том же духе — и победа за нами!
Пока быком занимались пикадоры, ко мне подошел немного побледневший Луис.
– Ну, Эстебанито?
– Ты выступаешь еще лучше, чем раньше!
Он улыбнулся, и от этой улыбки лицо его снова стало молодым, а глаза засверкали почти юношеским блеском. На Консепсьон Луис, кажется, даже не взглянул. Пикадоры отошли, и Гарсия с Ламорильо мастерски вонзили бандерильи, но и тут Луис всех превзошел на целый корпус. А потом наступило время жертвоприношения. Луис провел серию пассов, соединяя в фаэне величайшее искусство и редкую элегантность движений. И когда наступила торжественная минута, в зрительских рядах, где за все время работы матадора не прекращались восторженные крики, мгновенно наступила мертвая тишина. Против всех ожиданий, Луис посвятил быка мне. Держа мулету левой рукой, правой он приподнял монтеру и, протянув ее в мою сторону, высоким чистым голосом произнес:
– Этот бык принадлежит тебе, Эстебан Рохилла, мой брат, в знак величайшей благодарности!
Я даже не почувствовал, что плачу. С невероятным мужеством Луис убил быка, как это делали в старые времена, когда тореро не ведали страха, — арецибиендо[30]. Ему удалось прикончить зверя одним ударом — и толпа обезумела. Луис получил оба уха и хвост. Полный триумф. Выступивший после этого Мигель Аранурун, невзирая на все свои достоинства, отвагу и рискованную игру, показался тусклым и неинтересным. Выступление Вальдереса никому не оставило шансов блеснуть перед зрителями.
Со вторым быком мой подопечный справился почти так же хорошо, но я чувствовал, что он утомлен. Публика, впрочем, не обиделась на Луиса за менее яркое выступление и в благодарность наградила ухом. А когда мы вернулись в гостиницу, дон Амадео заказал для всех шампанского и взял меня под руку.
– Вам не кажется, дон Эстебан, что теперь им придется замолчать?
– Можете поверить моему предсказанию: скоро даже самые ярые переметнутся и примутся петь хвалы Валенсийскому Чаровнику!
Но я глубоко заблуждался. Наши противники и не думали сразу слагать оружие. Если специализированная французская пресса сплетала венки Луису Вальдересу, лучшему из всех матадоров, когда-либо выступавших на аренах Арля, наши соотечественники проявляли куда большую сдержанность. Наступило что-то вроде заговора молчания. Мелькнуло всего-навсего сообщение, что, по слухам, Вальдерес неплохо выступил в Арле, но, прежде чем говорить о чудесном воскресении прежнего Валенсийского Чаровника, следует посмотреть, как он поведет себя перед испанской публикой, то есть перед истинными ценителями, пока же, мол, многие смотрят на подобные чудеса скептически. Меня трясло от негодования, зато Луис сохранял полное спокойствие.
– Не могут же они сдаться сразу! Сам подумай, ведь у каждого есть самолюбие! А вот если я хорошо выступлю в Памплоне, им уж точно придется запеть на другой лад. Так что можешь мне поверить, Эстебан, даю тебе слово, бой проведу как надо.
Если сначала я опасался, что Луису не хватит мужества, то теперь меня страшил его избыток. Впрочем, кое-что все же успокаивало: ноги у Луиса значительно окрепли. А ведь именно тут коренилось его самое уязвимое место. Тогда, пять лет назад, ноги Вальдереса сдавали с каждым выступлением, и я даже не надеялся, что он когда-либо сможет преодолеть этот порок. Меж тем тореро, не умеющий контролировать подвижность ног, обречен на ранний уход или смерть.
После той первой корриды лишь одна Консепсьон не разделяла общего восторга. Сославшись на мигрень, она поднялась к себе, оставив нас праздновать воскресение ее мужа. Пугало ли Консепсьон будущее, которое этот первый успех сулил Луису? Скучала ли уже по своему поместью в Альсире? Но в таком случае, зачем же согласилась сопровождать нас?
Поскольку нам предстоял довольно тяжелый июль, после арльского триумфа я не позволил Луису почить на свежих лаврах. Напротив, я заставил его напряженно работать, исправляя те несколько погрешностей, которые отметил во время выступления, а потом обсудил с Ламорильо. Должен сказать, что матадор выполнял все мои требования с величайшим старанием. Иногда, переводя дух после трудного упраждения, он признавался:
– Без тебя, Эстебан, я бы ничего не достиг.
– Не болтай чепухи! У тебя знание быка в крови… Ты бьешься — как другие дышат, но, между прочим, именно этой легкости тебе и следует опасаться. Важна не столько красота, сколько надежность и уверенность. Главное — не нравиться, а убеждать.
Незадолго до отъезда в Памплону Луис зашел ко мне в комнату. Я, против обыкновения, все еще нежился в постели.
– Слушай, Эстебан… ты так хорошо знаешь Консепсьон… Может, ты знаешь, что с ней творится?
Я терпеть не мог говорить о Консепсьон с Луисом, и всякий раз, когда чувствовал, что разговор вот-вот коснется этой темы, старался увернуться.
– Что за странный вопрос?
– Просто мне очень неспокойно.
– Ну, валяй, я тебя слушаю.
– Даже не знаю, как бы тебе объяснить… Ты теперь сам убедился, что я не врал, рассказывая тебе, как у нас с Консепсьон испортились отношения после смерти Пакито. Когда ты приехал в Альсиру и предложил начать сначала, я на первых порах испугался, представив себе ее реакцию. Я ожидал криков и проклятий. Однако, как ты сам видел, Консепсьон ограничилась лишь несколькими довольно мягкими упреками и ничуть не препятствовала нашим планам. Даже наоборот. Жена так за мной ухаживала, так пеклась о режиме и о прочем, что я было вообразил, будто она снова обрела вкус к бою быков. Но очень скоро стало ясно, что ее
