довольно крупных размеров. Я была маленькой, поэтому мне как раз хватило места, чтобы свернуться калачиком. В этом убежище я провела некоторое время.
Я засыпала довольно легко, потому что очень уставала и еще не приобрела той выносливости, которая появится позже. Но меня часто будил ворчащий желудок. Я сглатывала слюну, стараясь его успокоить, мне случалось жевать сосновые иголки, чтобы создать ощущение, будто желудок наполнен. Иногда я ела листья только для того, чтобы жевать хоть что-нибудь.
Мне удалось пробраться на несколько ферм, где я нашла сало и яйца. Раньше я не очень любила белок, гораздо больше мне нравился желток, но теперь я ела все без разбора. Я набивала живот тем, что попадалось под руку. Если я находила хлеб, это было хорошо, масло — праздник, кусок сала — пир.
Еще я таскала клеенку, которой многие накрывали кухонные столы. Такая была и у дедушки, после еды Марта протирала ее тряпкой, и та очень быстро высыхала. Я решила, что клеенка надежно защитит меня от дождя и холода. С одной стороны она была непромокаемой, а с другой — покрыта мольтоном. Я не могла найти одежду своего размера среди той, что висела в прихожих и на кухнях, все было мне велико, а я опасалась проходить дальше в дом. Обычно я в уме прикидывала, сколько времени потребуется хозяевам, чтобы, например, выйти в сад и вернуться. Часто в домах была еще одна дверь — в сад, и это облегчало дело. Я внимательно следила за домом, и как только кто-то выходил, я бросалась в открытую дверь, хватала все, что видела, не забывая о запасе времени. Если я посчитала пять раз по десять, то разрешала себе считать еще три раза по десять, а потом убегала с тем, что успела взять.
Ошибка, которую я допустила с первой клеенкой, заключалась в том, что я прорезала слишком большое отверстие для головы, и, когда шел дождь, вода все равно проникала к телу. Я достала еще одну клеенку и сделала по-другому: голова с трудом проходила через дырку, и ткань теснее прилегала к шее.
День за днем я развивала технику воровства. Она была очень простой и зависела от силы голода. Если я была уверена в том, что смогу пробраться на ферму, то сначала искала кухню. Там всегда есть чем поживиться, особенно в кладовой (у Марты была кладовка, в то время все в деревне пользовались таким помещением, чтобы спасти продукты от мух). Стащить еду оттуда было легко: нужно только открыть решетчатую дверцу и взять. Сыр, колбасы… Иногда я даже запускала руку в котелок и убегала с набитым ртом.
В Бельгии было довольно просто найти еду, и я не слишком страдала от голода. Конечно, было время, когда за днем без еды следовал еще один день без еды, и в конце концов я начинала глотать то, что человек, не умирающий от голода, в рот никогда не возьмет. Я ела червей, траву, листья, ягоды, от которых мне становилось плохо. Но зато потом знала, какой пищи следует избегать.
Иногда вечером я замечала вдалеке огни жилья. Я завидовала людям, которые сидели в тепле, но слишком боялась их, чтобы приблизиться. Порой было мучительно больно представлять, как они едят. Я чувствовала себя самым несчастным существом на свете, глотала слюну. Есть! Сильнее, чем от дождей, от холода и от мозолей, я страдала от голода, но умела быстро взять себя в руки.
— Мы не будем терять время, сначала мы вскарабкаемся вон туда, поспим там, мы не будем терять время… нужно идти вперед, я хочу найти маму!
Это было важнее всего, ее образ всегда был в моей голове вместе с папиным. Я меньше думала об отце по одной простой причине: он был с ней. А не я. Я была несчастна, а не он.
Это безумное горе давало мне силы двигаться вперед, практически переступая через себя. У меня не было другого выхода, надо было двигаться, идти вперед… а не сидеть на месте и плакать. Несмотря на возраст, я сохранила эту способность выживать в трудные моменты: не плакать перед лицом материальных проблем, перед лицом физических страданий и двигаться вперед. Если я не двигаюсь вперед, я сплю, чтобы забыться. Заставить меня плакать может только смерть животного.
Когда у меня болели ноги, я с ними разговаривала. Я ясно слышу, как говорю им:
— Мне до смерти больно, но ты и ты — вы не позволите мне умереть, мы должны двигаться вперед. Нужно сделать шаг, потому что мама меня ждет, поэтому ты сделаешь еще один шаг, а ты еще один… и еще один, и еще…
Я по-своему превращала страдание и истощение в какую-то игру, лучше не объяснить. Вполне вероятно, что порой у меня был жар, возможно, я бредила, но я не думала об этом, воспринимая как «игру» все, что причиняло мне боль и угрожало прекратить отчаянные поиски моей матери.
Через много лет, когда у меня была искривлена лодыжка, я также разговаривала с ней:
— Да, тебе плохо! Тебе очень плохо, но ради меня ты сделаешь усилие, и мы будем двигаться вперед.
Совсем недавно бедро сломалось без моего разрешения, и доктор спросил:
— Вам больно?
— Да.
— Где болит?
— Мне больно, но я не могу сказать, где, я не умею определять боль.
Одна из моих подруг часто говорит мне: «Когда пойдешь к врачу, жалуйся по-настоящему! А не то тебе снова пропишут аспирин от перелома бедра!»
Так как восприятие боли зависит от человека, а не от источника, то ее силу оценивают по тому, сколько человек может вытерпеть. Совсем ребенок, я уже была против того, чтобы уступить боли. Я не хотела, чтобы она захватила меня, затмила мой разум, это было инстинктивное решение. Если я набью шишку, то волноваться будет мама, а не я. Я оцарапала колено, но не обратила на это внимания. Сейчас я знаю, что у каждого есть свой порог чувствительности к боли. Мой — на нижних ступенях. Боль не будет руководить, командовать буду я.
Ноги у меня распухли, икры болели, но они должны были нести меня вперед. Их долгом было идти. Они не должны помешать мне в поисках мамы. Мама будет обо мне заботиться, все вылечит, я должна ее найти, только она может понять и что-то сделать, только ей я доверяла, только она была в моих снах под деревьями.
В Арденнах я случайно наткнулась на деревянную хижину, наверное, это было убежище лесника или охотника, чужестранца. Но когда в моем распоряжении были лишь деревья, я тщательно выбирала. Больше всего я любила ели, под их большими низкими ветвями было уютно, а когда шел дождь, что часто случалось в Бельгии, они прекрасно защищали.
Я поняла, как важно уметь наблюдать. Например, за тем, что делают люди, чтобы потом чем-то воспользоваться. Когда кто-то оставлял обувь за дверью, когда хозяин с женой уходили вместе, то надо было посмотреть, как они одеты: для долгой дороги или для обработки картофеля (если он у них был)… Копать землю, чтобы добыть три картофелины, было легко, собирать яйца — опаснее, потому что куры могли раскричаться. Но я знала, что надо делать.
Стащить галоши за две секунды несложно, но они были слишком тяжелыми для моих ног. Я набила их старой бумагой, чтобы не потерять, а потом обнаружила, что мои израненные ноги почернели от типографской краски, бумага полиняла, куски забились в язвы, и от этого стало только хуже. Я кое-как вымылась в речушке, и мне пришлось выбросить бумагу, которую я так тщательно собирала.
Грязь сохраняла тепло. Она меня не волновала. Когда мы поселились в той квартире, у нас порой не было воды в кране. Никто не уделял особого внимания туалету. Я помню, как мама мыла меня в тазу, в основном для того, чтобы вымыть голову, в ином случае я наспех приводила себя в порядок под краном. Один раз на ферме я тоже принимала ванну, в большом чане. Он стоял на кухне, и Марта наполняла его из чайников. Было весело.
В моем путешествии на Восток вода нужна была лишь для того, чтобы утолить жажду, и я всегда находила ручеек или источник, чтобы напиться.
Иногда я слишком жадно съедала то, что удавалось украсть, и мой пустой желудок выворачивало наизнанку. Меня рвало — это было ужасно и нечестно, будто я терпела все это зря. Единственным преимуществом было то, что боль в животе мешала чувствовать голод и давала мне еще день на поиски. Но голод вскоре возвращался.
То, что мне удавалось выживать день за днем, оставаться на свободе, быть хозяйкой своей жизни, внушало мне уважение к самой себе. Взрослых я считала дураками.
— Ты сильнее их. Им нужен дом, они не умеют делать то, что делаешь ты… они трусы, они боятся ночного холода. А ты нет.
