носа.
Сперуинк, когда его привели в дом, был окровавлен не меньше Чарли. Один глаз у него заплыл, и он прихрамывал. Флоренс боялась, что будет хуже. Держался он тихо, но все равно слегка беззаботно.
— Поскольку мне сказали, что мы скоро поженимся, почему бы не спасти мою гордость и не спросить, выйдешь ли ты за меня? Ну, куколка, что скажешь? Сделай вид, что у тебя есть выбор, и отвечай. Ты станешь моей женой?
Флоренс была измучена. У нее уже не осталось сил.
— Я твоя, — устало произнесла она.
Сперуинк усмехнулся, решив, что она обращается к нему.
Но пастор Пурбек знал, что слова обращены ему. Или скорее Долине, Фабрике, Фактору.
3
Нескладный человек рассеянно потирал руки. Несколько минут он просто сидел и тер одна об другую ладони ужимал сначала одну, потом другую. По истечении этого периода он застыл, руки замерли в одном положении. Его сознание снова поймало конечности на самостоятельности. На лице у человека промелькнуло отвращение. Он шевельнул руками, и они разлетелись в стороны, будто имели одинаковую полярность. Он тщательно положил их на стол, ладонями на промокашку.
Почему руки его выдали? Беспокойство? Вероятнее всего. Слишком о многом надо подумать. Его фабрика, приближающийся визит Фактора, странное поведение Алана в последнее время… Но к чему искать столь глубокие мотивы? Возможно, дело просто в холоде. В неосознанном стремлении к теплу. Его дыхание не клубилось паром, но, казалось, должно было. Да и вполне могло бы, если бы не пузатая печка в коридоре, раскорячившаяся на четырех ногах на постаменте из зеленых керамических плиток. Да, наверное, в этом все дело. Просто животный инстинкт, ничего больше.
Откинувшись на спинку стула, человек поглядел на предательские руки — волосатые, с большими выступающими суставами. Курчавые волоски исчезали на запястьях под манжетами куртки. На руках они были еще черными, а вот коротко стриженная щетина, ковром выстлавшая загадочно шишковатый череп, — по большей части седой. Глаза у человека были темные, нос, судя по виду, не раз ломали, как это было со многими игроками в мяч (хотя те дни для него уже давно позади), а подбородок — тупой и вечно выставленный вперед.
Стареет. Он становится слишком стар для своей работы. Сколько еще ему удастся цепляться за место? Сколько понадобится, чтобы заслужить для своей фабрики нужную долю от щедрот Фактора. Но сколько на это уйдет? Достаточно, чтобы натаскать его протеже и обеспечить преемственность, надеялся он. И молился, чтобы Фактор пожаловал хотя бы это.
Вдруг он сообразил, что в комнате стало прохладнее, чем минуту назад. Подняв глаза от исцарапанной поверхности простого письменного стола, по которому были разбросаны картонные прямоугольники с пробитыми на них дырками и накорябанными цифрами (через них пропускали люксаровые нити различного оттенка и яркости), он увидел, что истопник заснул — бросив туда взгляд в прошлый раз, он этого не заметил.
На мальчишке было красное пальто с медными пуговицами, которое он надевал каждое утро, достав из деревянного запирающегося шкафа, где, переступив порог фабрики, брали свои вещи все остальные. Оно было символом мальчишек-истопников, которые вместе с обслугой склада составляли самый нижний разряд работников Фабрики. Мальчишка сидел на низком трехногом табурете рядом с закопченной угольной печкой, которая быстро остывала. Подбородок у него уперся в грудь, глаза были закрыты, а губы с шумом всасывали и выпускали воздух, точно он изображал прилежные меха.
Мужчина посмотрел на мальчика со смесью мягкой досады и заботливой жалости. Он понимал, как тяжко приходится этим подросткам (приходят на Фабрику в возрасте двенадцати лет, зная до этого только свободу и никаких обязанностей), на которых возлагают одну из самых важных работ на Фабрике — обслуживать и вечно следить за стесненным в печурках пламенем, которое согревает Фабрику зимой и которому ни в коем случае нельзя позволить вырваться на свободу. А кроме того, постоянно таскать ведра угля вверх подлинным лестничным пролетам — нелегкий физический труд.
С другой стороны, мальчишки теперь рабочие. Они получают плату, берут свою долю кредита от общего золота, которое появляется, когда Фактор раз в год покупает ткань. Им с малых лет нужно прививать навыки, если хочешь сделать из них работников, способных с умом управлять различными станками, вносить свою лепту в производство люксаровой ткани.
А люксаровая ткань — невероятно прекрасный и уникальный продукт этой скромной, затерявшейся на картах планетки, которая дрейфует всеми забытая и безымянная в хаосе посещаемых Фактором звезд…
Светящаяся ткань — это все.
Светящаяся ткань — это его жизнь.
Уже собираясь растолкать мальчишку и устроить ему серьезный разнос, человек помедлил. Что-то в мальчике показалось ему знакомым. Разумеется, тут есть сходство с множеством подобных происшествий. За годы своей карьеры в должности мастера-люксарщика он надзирал за начальной подготовкой полусотни подобных мальчишек, поэтому только естественно, что поймал на сне десятки. Но что-то в этом парнишке бередило память. Что-то в его лице.
Ну конечно!
Мальчик похож на Чарли.
Мысли человека полетели назад по туннелю, ребристыми стенами которому служили годы.
Чарли поступил на Фабрику летом. Значит, он попал сразу на склад, в огромный зал из кирпича и балок (в отличие от пыльных цехов здесь балки были различимы отчетливо), где хранилась люксаровая ткань, превращая хранилище в истинный собор сияния, настолько резкого, что складским помощникам приходилось носить очки с закопченными стеклами.
Тогда мастер-люксарщик не обратил особого внимания на новенького, ведь ему приходилось думать о производстве всей фабрики. Зимой четверть мальчиков сразу перевели на должность истопников. (По мере того как тянулись долгие холодные месяцы, остальные три четверти по очереди сменяли друг друга на складе, чтобы не портить зрение.) Чарли был одним из первых переведенных и оказался в конторе: сидел как раз там, где дремал сейчас нынешний мальчуган. Тогда волосы у человека были не такие седые, а на табурете было вырезано меньше инициалов. Но в остальном все совпадало как две капли воды.
Однако что-то в Чарли требовало более пристального внимания. Неуемное любопытство и внезапная сосредоточенность на безмятежно смышленом лице тронули струнку в душе человека. Он сделал себе зарубку на память (наряду с прочими напоминаниями о, казалось бы, бесконечных мелочах управления фабрикой) присматривать за мальчишкой, не выйдет ли из него толк.
А когда срок Чарли на месте истопника закончился вместе со старым годом, человек лично распорядился оставить его в конторе, лишив еще трех безликих мальчиков их очереди и, возможно, послужив причиной некоторого ущерба для их зрения, ведь они на всю долгую зиму остались работать на складе.
Про это минимальное зло он пытался забыть, стремясь убедить себя, что польза от его решений перевешивает вред. Вся его жизнь была лоскутным одеялом таких уступок и компромиссов. И от сознания вины на душе время от времени скребли кошки.
Напряженные годы налеплялись на склеп жизни мужчины один за другим, как ходячие кораллы Языческого моря. Помня про очевидные обязанности, он всегда исподволь следил за успехами юного Чарли Кэйрнкросса. После того как мальчика повысили из истопников, мужчина наблюдал за ним от чесальных станков до прядильных, от мотальных машин до конвертеров, где Чарли всегда проявлял сноровку и ясное понимание каждого шага сложного процесса изготовления люксаровой ткани. С тихой радостью человек отмечал качество работы юноши (к тому времени Чарли уже подрос). И вот наконец человек счел, что знает Чарли вдоль и поперек, знает, как сама душа его переплелась с нитями светоткани — ведь в точности так было с его собственной.
