Повелитель охоты

Из-под маски моего голоса прорывается другой голос, подобный грозной опасности:

«Взгляни на непостижимую землю, за которую ты цеплялся. Ты здесь, но ты и там. Уже много веков ты не имеешь дела с этой другой невозможностью, пригвожденной к центру комнаты дома в городе».

Повелитель охоты; это опять он.

«Что-то другое, что-то новое. Теперь я придаю тебе форму. Ты кровавый полип под солнцем, сверкающая пемза со следами тени. Ты пучишь далекий глаз, и твой взгляд погружается в его твердую материю. Вот как все обстоит на самом деле. Но, может быть, ты видел то, что еще не произошло, может быть, та земля отрыгнула тебя на то время, какое ей требовалось, чтобы показать тебе, что она может сотворить даже с живыми существами, даже с мертвыми предметами, даже со временем, с обстоятельствами, которые ни живы, ни мертвы. Вы собрались вырвать у нее признание, знак благодарности, но это она вырвала его у вас.

Смотри. Сумерки поглощают пространство. Открывают розовую рану. Ты встаешь. Пригнувшись, плетешься по полям. И тотчас от земли поднимается тьма. Сметает все на своем пути. Она останавливается лишь вблизи бледного пламени неба.

А дальше — ничего.

Ты роешься в памяти в поисках того, что помогло бы тебе воссоздать образ. Этот образ должен был быть почти тобою. А может, это ты должен был быть почти им или его продолжением. Но тебя обременяет нечто серое. Ты не можешь разобрать, что именно. И ничего другого разобрать не можешь тоже. Оно явно ждет, чтобы ты проливал ради него кровь, жертвовал ради него всем, жил только ради него, не шевелясь созерцал его и держался от него в отдалении. Потому что ты тоже не должен был умереть. Потому что ты не мог умереть. Потому что тебе нельзя умереть, ты продолжаешь свой тайный бег по этой земле, а твое астральное тело остается там, устремив взор на того, кто бежит по этой земле. И оно одно об этом ведает.

Под его взглядом между тобой и Хакимом Маджаром нет никакой разницы. И еще дюжина лиц. Но на них не прочесть ничего, никаких чувств, губы сомкнуты, глаза сомкнуты. Подземная река зыбучего песка. Джеллабы, которые не столько служат одеянием, сколько обезличивают. Когда это было?

Одна лишь земля, которая распадается на желтую пыль, на четко очерченные тени, на пучки черной растительности, на грешную поросль, да еще солнце, безучастно низвергающееся сверху, знают это. Надгробное слово ветра и ты, молящий, чтобы не произошло того, что уже произошло. Ты, погруженный в это пропыленное дыхание, безнадежно коленопреклоненный в его пыли, с вбитыми в глаза гвоздями.

Надежда, говоришь ты и жуешь губы, густо усыпанные пылью, кормишься этой пылью. И все стоишь и стоишь на коленях, все льешь и льешь из черных глаз напитанные пылью слезы. Миг, который никогда не должен проходить, прошел. Закрой глаза на великую ночь солнца; вдохни затхлый, едкий запах пыли».

Ваэд говорит:

Жабер гонит вовсю. Лазорево-желтый ураган бьет в капот. Он погружен в дело, это видно по его затылку и плечам, столь же выразительным, как у других лицо. Когда превышается некий предел, он становится спокойным, хладнокровным. Он словно бы включается в более суровый порядок, порядок, который принимает в себя человека лишь в том случае, если он способен проявить подобную же суровость по отношению к самому себе. Он неумолимо отбрасывает назад километр за километром. Но я говорю себе: когда сбегает живой, это еще можно понять. Когда мертвый — нет. Это аномалия. Аномалия, конечно, и в том, что он мертв. Но я знаю, и все, как и я, теперь знают, что Маджар мертв — это свершившийся, установленный, неопровержимый факт. Следовательно, остается только эта аномалия: куда делись его останки?

Жабер везет меня в Алжир, предстоит обсудить это событие. Разумеется, не исчезновение тела Маджара. Об этом там, к счастью, никто не знает. То есть никто не знает, что он сбежал. Судя по всему, во всем городе я один в курсе того, что он сделал. И надо, чтобы на мне эта цепь и прервалась. Чтобы не оказалось других, кто хоть краем уха прослышал бы об этом бегстве. Впрочем, все меры предосторожности приняты. Кого надлежало похоронить, наши ребята уже похоронили, и мне удалось внушить остальным, что и Маджар в их числе. Я позабочусь о том, чтобы все оставались в этом заблуждении.

Нет, я еду просто обсудить все эти события, поговорить о мерах, которые, несмотря на мои доводы, не были своевременно приняты и которые следует принять теперь, когда уже почти поздно. Поздно не только для того, чтобы их принять, но и чтобы их применить, чтобы предотвратить повторение подобных инцидентов; поздно для того, чтобы помешать этой истории разрастись как снежный ком.

Уже какое-то время дорога в нашем полном распоряжении. Нас беспрестанно зовут, бесконечно вбирают в себя огромные просторы земли с иссохшими мускулами и чревом, усеянным колючими растениями, нас поглощает одиночество, населенное лишь отблесками света. Жабер неграмотен. Тем не менее он в некотором роде рыцарь. Тогда я действовал инстинктивно. Теперь я в полной мере осознаю, что поступил правильно. Да, когда сбегает живой, это еще можно понять: чаше всего на это бывает множество причин, даже если тебе совершенно не в чем себя упрекнуть или ты виновен не более большинства людей, не совершивших никаких проступков.

Я думаю: а сам бы я сделал это? И говорю себе: я — нет; и все-таки я бы не судил строго, сделай это кто-нибудь другой. Но мертвый? Странная идея. То, что человек мертв, вовсе не дает ему права воспользоваться этим, чтобы исчезнуть. Я сказал бы даже: дает еще меньше права, чем живому.

Огромные просторы земли, предоставленные буйству света, солнечному жару. Приходиться больше опасаться безобидного с виду покойника, вдруг решившего сбежать, нежели живого, каким бы отъявленным преступником он ни был. В нашем мире такой покойник — это трещина, пролом, сквозь который, как следует ожидать, начнут сочиться гнусность и предательство. Ведь ему ничего не стоит ждать своего часа сколь угодно долго, и то, чего он не успел сделать при жизни, он вполне может успеть сделать после смерти.

Я думаю: жми, Жабер, жми. И гляжу на его затылок, на его плечи. Я не слышал, чтобы когда-нибудь кому-нибудь удалось покрыть это расстояние быстрее, чем он, побить его рекорд. Впадины и скалы. Скалы и впадины. Взгляд бесполезно ощупывает эту заброшенную пустошь. И небо уперлось в нее своим неохватным взглядом. Все эти скалы сменяют одна другую, как стелы, воздвигнутые временем.

Необходимо всеми силами препятствовать появлению трещины. Я говорю себе: а для этого нужно следить за этим мертвецом тщательнее, чем за кем бы то ни было живым в этой стране. Он одурачил меня, но так просто это не сойдет ему с рук. Чтобы противостоять столь опасной личности, надо и самому выглядеть опасным, сделаться неуязвимым.

Марта говорит:

Он пришел снова. Он здесь. Он говорит, не глядя на меня, с таким видом, будто сообщает новость, будто пришел единственно ради этого. Он говорит:

— Наши повсюду, госпожа Марта, достаточно уметь их признать. Они невидимы, но живы и ждут только того, чтобы их признали. Вы сами убедитесь, прав я или нет. В эту минуту Хаким Маджар находится среди них, переодетых и скрывающихся, как они умеют это делать. Он не мертв. Просто невидим. Скрыт среди других лиц. Он нас никогда не покинет!

Он враждебно усмехается, как если бы кто-то позволил себе в этом усомниться и он воспринял это как вызов.

— Достаточно будет признать и его среди прочих, чтобы произошло то, что должно произойти. Чтобы сказать, что все начинается там, где все, как кажется некоторым, кончается. Вы мне не верите? Тогда пойдемте со мной. Вы пойдете со мной, госпожа Марта, ведь так? Сами увидите, найдем мы его или не найдем. Сами увидите, прав я или нет. Он там. Там, где они все.

Не останавливаясь, он продолжает уже тише, почти шепчет:

— Там, где они все прячутся. Где они будут оставаться вне досягаемости до тех пор, пока кому- нибудь не придет в голову их искать, пока их не позовут. Потому что их нужно звать и звать, госпожа Марта;