Повелитель охоты

звать еще и еще, знайте это. И вдобавок делая вид, что попал туда, где они есть, совершенно случайно. Конечно, их не проведешь. Они на страже. Они только и делают, что стоят на страже. Они никогда не спят, они не могут спать. Но все-таки нужно пойти туда и позвать. Уж такой у них порядок. Вы зовете вот так, тихонько: «Эй, Хаким; эй, такой-то…» С первого разу они не откликнутся. Это тоже следует знать, и не надо отчаиваться. Напротив, надо проявить настойчивость. И когда они в конце концов убедятся в вашей непоколебимости, то покажутся. Но не раньше.

Он погружается в раздумье.

— Разумеется, их нужно уметь признать, даже когда они предстанут в другом обличье. Уж так полагается. Но в этот миг каждый из нас должен отдать себе отчет в прожитой жизни. Потому что жизни требуется не столько ваше лицо, сколько этот отчет, который воплощает волю к самопожертвованию. Вот зачем они ушли. Чтобы придать своей жизни смысл. И по той же причине они не забывают нас, находясь там, где они есть. Нет, они ушли не для того, чтобы бросить нас одних. Они ждут нас там, ночью и днем, в жару и в холод, они нас никогда не забудут.

Шея его внезапно надламывается. Она больше не препятствует голове уткнуться в колени. Он застывает в этом положении. Я подхожу к нему. Подношу руку к его лицу. Пальцы становятся мокрыми от слез. Я не шевелюсь, оставляю руку на его глазах. По ней текут слезы.

— Мы пойдем, госпожа Марта, так ведь?

Я отвечаю:

— Да, Лабан.

— Я знал, что вы меня поймете.

Я думаю: сжалься, Господи. Это все, о чем я способна думать. Каким бы безумным ни казался мне мой ответ, он меня утешил, пролил мне на душу целительный бальзам.

Лабан резко выпрямляется на стуле. Оборачивается, поднимает голову. От взгляда, который он устремляет на меня поверх плеча, пробирает дрожь. Все же я выдерживаю этот взгляд. Мы молча смотрим друг на друга. Но он вскоре перестает меня видеть, я в этом уверена. Помимо воли, несмотря на всю мою осторожность и рассудительность, меня неудержимо тянет повторить:

— Да, мы пойдем.

Мне самой становится легче от этих слов, и это освобождение идет изнутри. Лабан смотрит на меня так, будто давным-давно не видел. На этот раз я отступаю под его взглядом до стены, прислоняюсь к ней. Чувствую, как пальцы моих босых ног ощупывают плитки пола в поисках опоры.

Он говорит:

— Хаким сказал мне, почему они остаются невидимыми. Они как полог, раскинувшийся над страной, чтобы ее защитить.

Посвятив меня в эту тайну, он круто поворачивается вместе со стулом и выходит из комнаты.

Лабан говорит:

Из-под моего голоса нарастает другой, заглушает мой собственный и говорит, заполняя собой весь мир:

«Я здесь, я, в которого может превратиться каждый. Только прежде где-то что-то должно умереть. Пространство прервется, и наступит тишина, чтобы объявить, кто я такой».

Я думаю: кто может заявить на это свое право?

Я думаю: не здесь; не на рождение и даже не на жизнь, хоть второе и легче первого. Не здесь, где место есть лишь для летящего сквозь время дыхания. Что общего может иметь одно с другим?

Госпожа Марта вперила взгляд мне прямо в глаза, и от этого я перестаю чувствовать руки свои и тело, хотя у меня и нет ощущения, что на меня действительно смотрят.

У нее руки тоже повисли, и теперь я знаю, почему мне не кажется, что на меня смотрят. Напрягши все мышцы, она удерживается от того, чтобы не умереть. Властью, данной мне ее присутствием, я внушаю ей разомкнуть не уста, но глаза, суженные до лазоревой линии, как это делаю я, устремить взгляд не на меня, но, без промедления, в воспоминания, в дни, в призывы, в желания, которые сохранились не в памяти ее, но в крови, в нервах, в костях; которые в ее крови, нервах, костях вызрели.

А другой тем временем продолжает немо грохотать:

«И невесть что еще скрыто в молчаливом солнечном море, в его бликах и тенях, — высохшая кровь, высохший пот. И я, поющий приветствие и приглашение, которые никто не слышит, которые заполняют собою все и которые с таким же успехом могут оказаться прощанием».

Я говорю:

— Кто-то глянул на меня, госпожа Марта. Кто-то нездешний. Он глянул так, словно хотел отложить в меня свои глаза.

Голосом, вышедшим из забытья, она отвечает:

— На меня тоже.

— Скажите же, кто это.

Она взрывается:

— Не знаю!

Выбрасывает дергающиеся руки вперед и отталкивает меня.

Сама, похоже, испугавшись своего протеста, своей резкости — кто знает, что там было еще, — она ссутуливается, замыкается в настороженном молчании.

Я наблюдаю за ней, не в силах помешать себе вглядеться в нее повнимательней. Улыбаюсь.

— То, — говорю, — случайно не вы ли…

Я ищу в ее лице что-то, что, я уверен, должно там быть.

— Вам они тоже знакомы.

— Кто знаком?

Она все так же напряжена и насторожена. Я говорю:

— Знаете кто, не отказывайтесь. К чему лукавить?

— Да нет же, не знаю я! — с горячностью отнекивается она.

— Почему вы не хотите сказать, госпожа Марта?

Марта говорит:

Я не ждала этого нового визита. Хотя нет, ждала; я ждала его, и он вырос передо мной в точности так, как я себе это представляла. С той самой улыбкой, которая разделяет людей надежней, чем возведенная между ними перегородка из блестящего твердого стекла. Однако мало-помалу меня обволакивало теплом его дружелюбного взгляда. Всем своим видом он показывал, что нашел ответ, который искал. О, как же он торжествовал! Где он почерпнул этот ответ, я узнать не стремилась. Я думала: он здесь, а до остального мне дела нет. Он прилетел на крыльях победы, или как там это еще можно назвать, гонимый нетерпением объявить это мне.

Сначала он произнес эти загадочные слова:

— Теперь с этим покончено. Мы победили.

Он произнес это без всякого надрыва, без излишней горячности.

— С этой смертью, — добавил он.

Голос его и тут прозвучал безмятежно, ясно, уверенно — так объявляют самую неоспоримую на свете вещь.

— Теперь мы можем идти туда без всякой опаски.

Все-таки я не удержалась, чтобы не спросить:

— Куда?

А он:

— Они убили не Хакима. Они всего лишь навсего уничтожили ложь, которую долгое время пытались выдать за Хакима Маджара. Он — сама правда. Этой правде они оказались не в состоянии повредить ни на волос.

Нет, выражение его лица, пока он это говорил, не изменилось. Он оставался все таким же безмятежным, все таким же наплевательски беззаботным, каким только и может быть человек, который не