Когда она вернулась на кухню, мы поели, слушая восторженные отзывы Дэниела об игрушках моего отца на загадочной версии американо-английского, которую я понимал только в переводе Клер. И она, и я с радостью занимались им, избегая каких-либо упоминаний о делах, обсуждать которые не было сил ни у нее, ни у меня. Мы все легли спать рано. Запирая дом, я заметил, что дождь сменяется ледяной крупой. Видимо, Жан был прав, предсказывая перемену погоды.
Утром в этом не осталось никаких сомнений. Небо прояснилось, и только перистые облака в вышине прочерчивали его бледную голубизну, а землю укутывал снег. В довершение всего котел ночью отключился, и в дом вползал холод. Клер все еще спала, но Дэниел вышел в пижамке на разведку. Холода он словно не замечал, однако я уже включил отопление, а затем заинтересовал его процессом укладки дров и разжигания огня. Когда поленья запылали, мы занялись приготовлением индейки. Эта операция всегда казалась мне слегка эротичной: птица лежит на спине, крылышки раскрыты, ножки приподняты и связаны, отверстие, готовое принять начинку, расширено. При участии Дэниела это выглядело менее сексуальной, зато более веселой процедурой и, несомненно, куда более пачкающей.
Я присыпал спинку индейки свиными шкварками и поставил ее в духовку. Дэниел то и дело возвращался к топке, и мне приходилось за ним присматривать, так как мой отец считал решетки признаком изнеженности. Тем не менее мы проводили время приятно, в частности, сотрудничая, когда страница за страницей сжигали журнал, купленный мной в Париже. А когда снег перестал сыпаться, мы сходили за корзинкой овощей, которую вечером я оставил в машине. Снег сначала напугал Дэниела, а потом заворожил его, и тут я сообразил, что скорее всего это был первый снег в его жизни.
Когда мы вернулись в дом, появилась Клер в белом махровом халате поверх фланелевой розовой ночной рубашки, которая как будто была ей тесновата. Дэниел поделился с ней описанием своих приключений, длинным и мне абсолютно непонятным, а я тем временем сварил кофе и поставил на стол хлеб, масло и джем. Мне не терпелось спросить Клер про ее беседу с американской полицией, но ее молчание обрело новое качество, нюансы скрытности, и я заколебался. А затем решил предоставить ей самой выбрать время для этого разговора.
— Откуда у тебя такая ночная рубашка? — задал я совсем другой вопрос.
Она очаровательно покраснела — секундная ретроспекция Клер, которую я помнил. Ее бледная веснушчатая кожа легко заливалась румянцем.
— Она мамина. Наконец у меня достало сил побывать в доме и разобрать ее вещи. Ты же не хотел, правда? Многое я, конечно, выкинула, а все стоящее упаковала и сложила в подвале. Можем позднее заняться этим и решить, как поступить.
Она потеребила кружевной воротник рубашки.
— Но ее, ну не знаю, я не могла себя заставить положить ее в пакет для благотворительности, ну а поместить к драгоценностям и тому подобному было бы нелепо, вот я и подумала взять ее себе. Можно?
— Конечно.
И тут в первый раз я почувствовал недоумение: почему Люси не взяла эту рубашку с собой в роковую поездку на ярмарку в Лос-Анджелесе? Она была из плотной розовой фланели, австрийская, длинная, с пуговичками до самого кружевного воротничка. Уютная, удобная и абсолютно несексуальная, самая, как она часто повторяла, ее любимая. Но, может быть, когда она уезжала, ей хотелось надевать в постель что-то более привлекательное, подумал я, проникаясь отвращением к себе за то, что вообще допустил эту мысль.
— Мне удалось раздобыть индейку, — сообщил я Клер. — Настоящую. И вчера она была еще жива, так что обещает быть отличной.
— Сказка. Можно я покурю?
— Ты во Франции. И можешь делать все, что захочешь.
Она рассмеялась и закурила сигарету.
— Я планирую ранний обед. Ты не против?
— Как считаешь нужным. Я хочу возложить все решения на тебя. Поездка была прекрасной, но приходилось столько обдумывать заранее, сверять расписания и паковать вещи и прикидывать что, и где, и когда, а потому теперь я мучаюсь, не зная, какой журнал купить, не говоря уж обо всем остальном. И никуда не денешься: все время быть с Дэниелом очень выматывает, особенно когда не знаешь языка.
После завтрака я снова подключил Дэниела к заводным игрушкам, пока его мать одевалась. Затем она надела на него теплую одежду в несколько слоев — я предложил для нагуливания аппетита пройтись до реставрированной часовни на вершине позади дома и предупредил Клер, что будет очень холодно.
Мы вышли около половины одиннадцатого по старой тропе, протоптанной мулами. Тропы эти испещряли все склоны вокруг. Вскоре стало ясно, что у Дэниэла не хватает силенок взбираться по неровной, засыпанной снегом земле, и после того как Клер в десятый раз протянула ему руку и сказала: «Ну-ка вверх, Дэниел! Ну-ка вверх!» — я предложил понести его. Сначала это пришлось ему не по вкусу, и он все время спрашивал, а где его папа, но как только понял, что иначе ему придется идти самому, то полностью смирился.
Я завоевал его сердце после стычки с одной из одичалых собак, которые бродят по этим местам, неясно откуда взявшись. Это был мощный черный пес, яростно нас облаявший. Я поставил Дэниела на землю, подобрал камень и метнул его в зверюгу. Благодаря нехитрой бейсбольной сноровке, которую я приобрел, играя на заднем дворе с Фрэнком, мне повезло, и камень сразу же угодил в цель. Пес ускользнул в кустарник, жалобно повизгивая, а Дэниел одарил меня взглядом «мой Герой!» и, разумеется, потребовал, чтобы черный пес вернулся: он тоже ему покажет.
Дальше вокруг начала смыкаться garrigue — чащоба кустарников, а над ней высились искривленные падубы и карликовые сосны, которые захватили место олив, погибших от сильных заморозков двадцать лет назад. Из-под скудной кожи растительности, как повсюду здесь, проглядывал череп скалистых пород.
— Ко мне приходила полиция, — сказала Клер.
Я покрепче ухватил Дэниела и продолжал шагать.
— Полицейский из того невадского графства, где умер папа.
— Они наконец собрали средства прислать кого-то?
Она не ответила. Тропа стала более крутой, и надо было смотреть под ноги на снег, маскирующий предательские ловушки.
— Они словно бы полагали, что это мог сделать ты, — наконец сказала Клер.
Я взглянул на нее, но она на меня не смотрела.
— Я этого не делал. Как сказал тебе по телефону. И это правда.
— Они сказали, что у них тонны улик. Фотографии, на которых ты целишься из пистолета, который его убил. Ну и конечно, то, что ты тут же уехал из страны, выглядело очень компрометирующе.
— Егубил, — сказал Дэниел.
— Я этого не делал, Клер. Они мне ни за что не поверили бы, но я хочу, чтобы ты поверила. Для меня это очень важно.
Тут она остановилась и посмотрела на меня:
— Я тебе верю. Абсолютно.
Я почувствовал слезы на глазах.
— Спасибо, — сказал я.
— И они тоже.
— Полиция? Конечно же, нет. Они не сомневаются, что я виновен.
— Теперь уже нет.
— Как так?
— Когда они расспрашивали меня, я сказала им, что ты никак не мог этого сделать.
Я сардонически усмехнулся:
— Ну, это крайне мило с твоей стороны. Чудесно, что кто-то свидетельствует в мою пользу, но если я попаду к ним в лапы, они не остановятся и все равно меня поджарят.
— Ты не понимаешь.
— Чего я не понимаю?
— Я сказала, что ты никак не мог его убить, потому что он звонил мне из какого-то бара в понедельник,
