тебе эта боль. Но когда я пытаюсь заглянуть в тебя, то вижу только свое лицо, как отражение в застывшем, как ртуть, озере.
— Может, они и хотели бы мне сказать, что, например, это у меня с головой что-то не так. Но только для них это было бы невыгодно.
Его глаза заискрились смехом, когда я сказала:
— О'кей, я дам тебе одно средство, но только чуть-чуть.
Его волосы отливают, как черные крылья на солнце.
Ты играешь со мной, мой Американец, и я пленена.
Для меня это ново. И от этого я неожиданно делаюсь невесомой внутри старого тела.
— Может быть, тебе нужно немного любви, чтобы исцелить свое сердце, — сказала я, тоже с улыбкой. Удивительно, как быстро я научилась кокетству. — Может быть, в этом причина боли.
О бесстыдная Тило, и что теперь?
— Ты правда так думаешь? — сказал он, став серьезным. — Ты полагаешь, любовью можно вылечить сердечную боль?
Что могу я ответить, никогда не прибегавшая к такого рода лечению.
Но прежде чем я попыталась что-то ответить, он прогнал серьезность смехом:
— Звучит отлично, — и добавил: — Так у тебя есть что-то для меня?
Я на мгновение ощутила разочарование. Но потом подумала: правильно, так будет лучше.
— Конечно, — сказала я уже отрешенно, — как и для всех и всегда. Один момент.
Вслед мне послышалось:
— Стой, я не хочу, чтобы для меня было как для всех. Я хочу… — но я не остановилась.
Во внутренней комнате я подошла к корню лотоса, ощутила в ладони его гибкость, подержала несколько секунд в волнении.
Почему бы и нет, Тило, ведь ты и так уже нарушила все правила.
Я отложила его со вздохом.
Корень лотоса, падмамул, возбуждающий чувственное влечение, который я сорвала на самой середине озера на острове, — нет, для тебя не пришло еще время.
Я вернулась, и он, посмотрев на мои пустые руки, приподнял бровь.
На самом деле я должна дать ему то, что лежит в коробочке эбенового дерева под прилавком, жесткий кусочек хинг, асафетиды, — она вернет спокойствие в мою жизнь, навсегда отняв его у меня.
Воля тысячи специй давит на меня. Я наклоняюсь, ищу, вот я уже нащупала коробочку пальцами, в которой шероховатый осколок асафетиды с ее горьковатым запахом дыма.
О специи, дайте мне еще немного времени, еще чуть-чуть.
Я выпрямляюсь, снимаю маленькую коричневую бутылочку с полки позади себя. Ставлю на прилавок.
— Это чуран, — говорю я ему.
— Любовный напиток? — спрашивает он, как будто бы в шутку, но и всерьез.
— Нет, это от изжоги, — говорю я как можно более строгим голосом, — надо вести более умеренную жизнь. Вот что тебе действительно нужно, — я пробиваю, кладу бутылочку в пакет и многозначительно смотрю на дверь
— Что ж, уже очень поздно.
— О, мне очень жаль, что я вас побеспокоил, — говорит он, но неискренне. Его глаза, цвета черной воды в лунном свете, смотрят с изумлением. Они заставляю меня сказать то, что я не собиралась:
— Может быть, в следующий раз у меня что-нибудь и будет для вас.
— Тогда до следующего раза, — слышу в ответ, эти слова для меня как сладкий подарок.
Только утром я вспомнила о ноже.
Я откинула смятое одеяло, отогнала от себя липкие обрывки сна, едва оставшегося в памяти. Спотыкаясь поспешила к прилавку, где оставила его лежать, хотя подозревала, что уже слишком поздно.
Нож, говори со мной.
В моей руке лезвие серое, безнадежно бледное, мертвого цвета. На острие въевшиеся следы крови. Я попыталась оттереть — и металлические ошметки посыпались на пол.
В тесной нише кухни я подставила его под струю воды. Сделала мазь из лайма и тамаринда и втерла в него, произнося заклинания очищения.
К тому времени, как я закончила все это, мои пальцы сморщились от кислоты.
Пятно немного оттерлось и приобрело форму трупа или, быть может, слезы. Того, что меня ожидает.
Я прислонилась лбом к холодной цементной стене. Снова неуемный наплыв видений. Горсть калонджи, бездарно выброшенная в мусорное ведро, с запахом женской крови. Лицо Харона, такое молодое, беззащитное, и окружившая его ночь, как кроваво-черная клякса. Мудрейшая, ее провидческие глаза полны печали. Прости меня, Мама.
Всего лишь слова. Как можно просить о прощении, не желая при этом прекратить совершать ошибку за ошибкой. Ведь ты же не желаешь.
Так бы она сказала, голосом как бьющиеся в бурю ветви.
Я не отрицаю упрека.
Вместо этого даю обещание:
— Нож, я тебя больше не оставлю. Если тебе нужна новая кровь, чтобы смыть это пятно — я готова.
Я заношу нож, закрываю глаза, с силой опускаю на пальцы, ожидая, что во мне резким всполохом взметнется боль.
Ничего.
Я смотрю — всего лишь в дюйме от моей руки нож еще дрожит, вонзившись в дерево прилавка. Отклонился. Мое смутное желание или его воля?
О, глупая Тило, неужели ты думаешь, что искупить все будет так просто?
— Я хотел кое-что попросить, — говорит Квеси, заходя с картонным тубусом под мышкой. — Не возражаешь, если я тут повешу кое-что на витрине?
Неожиданный вопрос. Не совсем уверена, что это позволено.
Хотя индийцы, конечно, постоянно что-нибудь вешают. Только посмотрите — по всей витрине разноцветные бумажки: реклама фильмов с разными восходящими кинозвездами: МАДХУРИ ДИКСИТ СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ; отливающие неоновым цветом флаеры, приглашающие на БХАНГРА — ТАНЦЕВАЛЬНУЮ ВЕЧЕРИНКУ, 5 ДОЛЛАРОВ ВХОД, ВАШ ДИ-ДЖЕЙ МАННИ; БХАВНАВЕН: СВЕЖИЕ ЧАПАТИ И ДХОКЛА ПО РАЗУМНОЙ ЦЕНЕ; ТАДЖ МАХАЛ АТЕЛЬЕ — НАБЕРИТЕ ЭТОТ НОМЕР, И МЫ СОШЬЕМ ВАМ БЛУЗКУ ЗА НОЧЬ.
Но Квеси не индиец.
— А что это? — спрашиваю я, оттягивая время.
— Вот, посмотри, — он достает из тубуса и аккуратно раскладывает на прилавке — в глаза сразу бросаются яркие черные и золотые цвета — плакат. Человек в подпоясанной форме и босиком, руки сжаты в кулаки, нога наносит вбок мощный удар невидимому противнику. И снизу простыми буквами: «КВЕСИ. МИР АЙКИДО» — и адрес.
— Я так и знала, что ты воин, — улыбнулась я.
Он тоже улыбнулся:
— Воин. Так и думал, что вы это скажете.
— И давно ты этим занимаешься?
Он кивнул:
— Лет, наверное, пятнадцать, — он поймал мой заинтригованный взгляд. — Хотите знать, как все началось? — и не успела я кивнуть, как он уже начал рассказывать, удобно опершись локтями на прилавок. Квеси — прирожденный рассказчик, это у него в крови.
